Геннадий Прашкевич - Азбука вины

Я кивнул: а то! В школе проходили.

А если прочёл, спросил Ефремов, то чем там всё закончилось?

Совсем уж странно, подумал я. Интереснее же рассуждать о Джозефе Конраде, о ветрах времени, зеркалах морей, при чём тут про семью Карениных?

Но я ответил честно.

Нормально там всё закончилось.

Анна Аркадьевна бросилась под паровоз, старенький Каренин занялся вопросами образования, Фру-Фру сломала хребет, и всё такое и прочее.

Иван Антонович даже остановился. И я остановился, потому что ничего не понял.

О чём это он? Это я сейчас вспоминаю о Ефремове. Герои его романов летали к другим мирам, спорили с самим Пространством-Временем, устанавливали связь с обитателями самых отдалённых созвездий, а тут — Анна Аркадьевна… флигель-адъютант… лошадь…

Кому это нужно?

О будущем надо говорить.

«Девушка взмахнула рукой, и на указательном пальце её левой руки появился синий шарик. Из него ударил серебристый луч, ставший громадной указкой. Круглое светящееся пятнышко на конце луча останавливалось то на одной, то на другой звезде потолка. И тотчас изумрудная панель показывала неподвижное изображение, данное очень широким планом. Медленно перемещался указательный луч, и так же медленно возникали видения пустынных или населённых жизнью планет. С тягостной безотрадностью горели каменистые или песчаные пространства под красными, голубыми, фиолетовыми, желтыми солнцами. (Читая это, я невольно вспоминал любимую свою книжку — «Астробиологию» профессора Г.А. Тихова). Иногда лучи странного свинцово-серого светила вызывали к жизни на своих планетах плоские купола и спирали, насыщенные электричеством и плававшие, подобно медузам, в густой оранжевой атмосфере или океане. В мире красного солнца росли невообразимой высоты деревья со скользкой чёрной корой, тянущие к небу, словно в отчаянии, миллиарды кривых ветвей.

Другие планеты были сплошь залиты тёмной водой. Громадные живые острова, то ли животные, то ли растительные, плавали повсюду, колыхая в спокойной глади бесчисленные мохнатые щупальца…».

Вот оно — истинное будущее.

А Каренина? Да проходили мы этот роман.

Иван Антонович даже остановился. И по его помрачневшим глазам я вдруг почувствовал, что нашей (пока ещё не сильно долгой дружбе) может наступить неожиданный конец. Похоже, я ответил ему неправильно.

«Вернёшься домой, перечитай и напиши мне».

И я вернулся. И принёс книгу из библиотеки. И перечитал.

И в процессе медленного внимательного чтения (в школе мы так никогда не читали) вдруг каким-то неясным образом стало доходить до меня, что Лев Николаевич роман свой написал, видимо, не столько ради несчастной Анны Аркадьевны, сколько ради последней восьмой части, которую я прежде даже и не читал, принимая её за что-то совсем необязательное, ненужное.

«Уже стемнело, — тревожно вчитывался я, — и на юге, куда он (Левин) смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на треугольник звёзд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звёзды исчезали, но, как только потухала молния, опять, будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись в тех же местах…»

Я вдруг физически увидел это вспыхивающее и потухающее небо.

И это небо необыкновенно поразило меня. Как и помещика Левина, впрочем.

«Ну что же смущает меня? — думал Левин (а с ним теперь думал и я). — Мне лично, моему сердцу открыто несомненное знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить его».

Знание, непостижимое разумом.

Эти слова меня по-настоящему раздавили.

Когда Кити, жена Левина, негромко спросила: «А, ты ещё не ушёл? Ты ничем не расстроен?» — при свете очередной молнии Левин только улыбнулся. «Она понимает. Она знает, о чём я думаю». Но в ту минуту, как Левин уже совсем было решился рассказать ей о своих размышлениях, о своих важных и внезапных прозрениях, она сама заговорила. «Сделай одолжение, поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу всё устроили. Поставили ли там новый умывальник?».

И Левин вышел, не сказав что-то важное.

И снова навалилось на него то, от чего он вроде бы оттолкнулся.

«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, некстати высказывать свои мысли, — подумал он. — Так же будет стоять стена между мной и другими, даже между мною и женой моей». Вечность и непонимание. Непонимание и вечность. «Всё же жизнь моя теперь, независимо от всего, что может случиться, не только более не бессмысленна, как прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в неё!».

Сложно, не просто сказано.

Тёмная вечность, тёмное непонимание.

Я вчитывался, я упорно пытался пробиваться к сути.

Я сравнивал прочитанное с тем, как я тогда сам жил. Я вспоминал, как ведут себя наши соседи и совсем незнакомые люди. И когда, наконец, написал Ивану Антоновичу о том, что же всё-таки случилось в семье Карениных, он ответил мне без задержки, и мы с ним не просто дружили долго-долго, но сама наша переписка приобрела совсем новое измерение.

Ёптышев Николай.

Скотник из деревни Мошково.

Покупаем на лотке бананы.

Разговорчивая продавщица выпытывает у Стёпы (внук младший): «Ну, кошка там, или собака? Или кролики? Ну, может, попугай или черепаха? Есть же у тебя какие-нибудь домашние животные?».

Стёпа (сумрачно): «Дед только».

Не самое легкое дело подобрать литературному герою запоминающееся имя.

Чаще всего для этого используют списки любимых футбольных команд, там фамилии перемешаны без всякого порядка, выбирай любую.

Но Сергей Александрович Другаль (Свердловск), прекрасный фантаст, да ещё доктор технических наук, академик и генерал-майор, сам придумывал имена для своих героев. Я видел у него бумажные листки с набросками, от которых дух захватывало. Скажем, сеньор Окотетто. Что к этому добавить? Или сеньор Домингин. Такому родную дочь можно доверить. Или Ферротего. Этот, конечно, изобретатель. А Липа Жих? Такие женщины, как Липа Жих, нравятся крепким уверенным в себе мужчинам, если, конечно, Липа Жих женщина. Ещё Мехрецки. Ну, тут всё понятно. Мехрецки он и есть Мехрецки, а Глодик и Зебрер — его близкие приятели. Блевицкая и Шабунио — этих я бы и в дом не пустил, нечего им делать в моём доме. Но если говорить всерьёз, среди героев Сергея Александровича больше всего привлекала меня чудесная белокурая девушка, порождённая прихотливой фантазией академика. Добрая, любящая, немножко застенчивая, отзывчивая, конечно. Так и было записано на листке: «Разбойники вели тихую нелёгкую жизнь, а с ними девушка Дефлорелла».