Василий Аксенов - Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

За последние годы процедура входа в «Голос Америки» основательно изменилась, в чем отразились изменения, происходящие в мире: в частности, нарастающая склонность прогрессивных режимов подбрасывать из-за угла бомбы в мусорные корзины. Еще когда мы приехали в Вашингтон, то есть около шести лет назад, никто не обращал на тебя при входе ни малейшего внимания, потом стали просить расписываться в какой-то книге, ну а когда прогрессивный товарищ Каддафи решил заслать сюда к нам своих мазуриков, ввели проверку сумок и детектор металлических предметов.

Русская речь начинает звучать в коридорах второго этажа, там же звучит грузинская и армянская — все это в гармоническом единстве с языком Шекспира. Здесь можно встретить людей, с именами которых росли целые поколения радиослушателей в Советском Союзе — Уиллиса Кановера, чей бархатный голос долетал до нас еще в сталинские времена из немыслимого Танжера и сопровождался эллингтоновским «Тэйк а трэйн», возвещая еженощную программу джаза; Виктора Французова, чьи политические комментарии снискали ему в России славу «американского Анатолия Максимовича»; Наталью Кларксон и Людмилу Чернову-Оболенскую, ставших нынче начальниками, однако не утративших ни чувства юмора, ни элегантности; ведущего религиозных передач отца Виктора Потапова… Естественно, что в советском отделе «Голоса» работают американцы русского происхождения, представители всех трех так называемых «волн». В последние годы прибавилось немало выпускников московских, ленинградских и прочих советских университетов. Вначале, когда я попадал в редакционный зал после месячного отсутствия, меня не оставляло ощущение, что я нахожусь в какой-нибудь большой московской редакции — тот же обмен шутками на бегу, те же перекуры в коридорах; детали вроде чернокожих секретарш вовсе не размывали впечатления — может, и в московских редакциях сейчас есть чернокожие секретарши?

Говоря о сотрудниках «Голоса Америки», невольно думаешь о странном парадоксе их жизни. Никому не известные в родном Вашингтоне, они являются суперзвездами современной России. Помню, как в середине семидесятых годов, в расцвете детанта, одна сотрудница «Голоса» совершила путешествие в Москву. Мы с ней обедали в Доме литераторов, и, когда я представлял ее братьям-писателям, у тех распахивались рты, как у американцев распахивались бы те же самые рты, буде им представлена Элизабет Тейлор. Да что писатели — шоферы такси отказывались от платы, когда узнавали случайно в путешественнице мифическую принцессу эфира. Эфир и миф — понятия близкие, не так ли, не только из-за присутствия одного и того же звука и крутобокой буквы. А вот вам сцена из совсем недавнего прошлого: будучи в Ленинграде, отец Виктор Потапов покупал себе на Невском сувенирную кружку. Вопросы, связанные с кружкой, показались продавщице какими-то странными, и она спросила в свою очередь: «А вы откуда, гражданин?» Отец Виктор ответил, что он гражданин Дистрикта Колумбия, что затерялся, как коробочка с жемчугом, между двумя миловидными штатами Мэрилендом и Вирджинией. «А почему же мне ваш голос знаком? — недоумевала продавщица. Отец Виктор предположил, что она слушает его по радио. — Да вы, кажется, религиозные передачи ведете! — ахнула продавщица. — Да вы, кажется, отец Виктор Потапов!»

Среди буйства диалектики многие явления временами переворачиваются вверх тормашками — то, что вчера казалось вредом, оказывается пользой, и не исключено, что сорокалетняя деятельность «Голоса Америки» будет оценена будущими советскими историками как грандиозный информационный безвозмездный ленд-лиз. Во всяком случае, уже сейчас можно сказать, что нынешняя кампания за гласность вызвана продолжающимися и все более проникающими в жизнь достижениями века коммуникаций.

2004

«Голос Америки» продолжает вещать на Россию и держать в Москве своего постоянного корреспондента, ну а «Свобода» просто открыла свой русский филиал в самом центре Москвы возле площади Пушкина.

Учитывая изобилие радиостанций и отсутствие цензуры в современной России, можно сказать, что ветераны свободного эфира играют сейчас скорее ностальгическую, чем практическую роль; впрочем, кто знает, что важнее в контексте истории?

Важно также помнить и о правительственных играх с телевидением; если и дальше пойдет такая политтехнология, может быть, снова практически понадобятся старые «рупора»?

Появившиеся в последние дни в программах американского телевидения сюжеты, посвященные тридцатилетию Венгерской революции, застали меня врасплох. Почему-то эта невероятная последняя неделя октября 1956 года, что потрясла европейскую молодежь моего поколения, совершенно как-то… ну, не забылась, а как-то выветрилась из прошлого, как бы просеялась через какое-то лукаво подставленное сито. То ли гуляшное счастье Яноша Кадара тому виной, то ли слишком уж длинна лязгающая гусеницами череда событий, прокатившаяся через эти три десятилетия. Даже и пространство времени как-то смутило: с одной стороны, неизбежное «как, уже тридцать лет?», а с другой стороны, какое-то странноватое «как, неужели всего тридцать лет?»… В последнем варианте простак даже может услышать какие-то оптимистические нотки, как ни нелепо это звучит. Я попытаюсь сейчас припомнить некоторые моменты той странной осени, которую я провел на самом крайнем пятачке советской предевропейской земли, а именно в общежитии карантинной станции Ленинградского морского торгового порта, что стояло одиноко на краю мыса Лесная Гребенка, перед самым выходом в Морской канал.

Мы все тогда ощущали, что начался новый век. Весной, за несколько месяцев до окончания мною курса наук в Первом ленинградском мединституте, произошло крушение Сталина. Помню замечательную сцену стаскивания огромного портрета корифея всех времен и народов с фасада гостиницы «Европейская». Дело было перед Первомаем, администрация отеля, очевидно, по инерции вздрючила любимое лицо на должную высоту, но потом получила приказ стащить вниз. Толпа вокруг наблюдала этот процесс в неопределенном молчании, пока один таксист не сказал: «Правильно, надоело терпеть это свинство». Тогда все бурно заговорили, кто-то завопил: «Я кровь за него проливал!», другой взял первого за грудки: «Ты за родину проливал, а не за Гуталина»… С удивлением обнаруживали, что у возлюбленного отца народов было много обидных прозвищ — Гуталин, Чугун, Таракан… Через несколько дней по главному коридору нашего института протащили продолговатое изображение в полный рост, в серой шинели, воспетой Анри Барбюсом, и в начищенных до блеска черных ботиночках, носки которых выглядывали из-под ниспадающих брюк, которые казались чем угодно, но только не брюками, то есть не одеждой для ног и зада. В процессе волочения первокурсники старались пробежаться по полотну — как недолговечна любовь к тиранам!