Хаджи-Мурат Мугуев - Весенний поток

За селом дробно застучал пулемет. Прокатился неровный залп и густо затрещали выстрелы.

Смирнов и Павлов переглянулись. На лице у Гудкова был страх.

— Когда он выехал сюда? — срывающимся голосом крикнул комдив, и рука телеграфиста быстро и нервно отстукала эти слова.

— Уже давно. Вдвоем с водителем выехал на мотоцикле к вам, — последовал ответ.

— По какой... дороге? — еле выговорил комиссар, боясь взглянуть в помертвевшее лицо комдива.

— По основной, через форпост, мимо Хуторянки, — прочел телеграфист.

— Эта дорога еще в полдень перерезана казаками, — с отчаянием сказал Смирнов. — Неужели... — и, не в силах выговорить, он замолчал.

Под окнами раздались голоса, шаги, неясный шум, и в открытые настежь двери телеграфной вошел невысокий широкоскулый человек в кожаной куртке и летних красноармейских штанах.

— Товарищ Киров... Мироныч! — выйдя из оцепенения, крикнул Смирнов, бросаясь навстречу вошедшему. Военком, стоявший по другую сторону аппарата, просиял и, не соразмерив своего стремительного движения, так рванулся вперед, что опрокинул табуретку и кружку холодного чая, которую припас себе на ночь телеграфист.

— Здорово, товарищи! Да осторожней, легче, легче, так ведь и убить можно, — высвобождаясь из объятий, сказал Киров и, иронически кивнув на свисавшие со стола ленты, спросил: — Вы что, хоронить меня, что ли, собирались? Рано, товарищи! Напрасно волновались. Нам надо жить не менее ста лет каждому. Вот загоним беляков в Черное море, начнем строить советскую жизнь, работы будет непочатый край. И годов не хватит. — И, дружески пожимая руки комдиву, телеграфисту, Гудкову и военкому, спросил: — С Астраханью говорили?

— Да, Сергей Мироныч, вас и командарма вызывали.

Вновь с неистовой силой застучал аппарат, и телеграфист, наклоняясь над лентой, прочел:

— Басы, Басы! Говорит командарм одиннадцатой. Почему замолчали? В чем дело?

— Стучи ему: все в порядке. Киров приехал, потому и замолчали, — крикнул Киров. — Да передайте, пожалуйста, товарищ, что после ознакомления с делами я вызову командарма к аппарату.

— Есть, товарищ Киров, — так весело, весь сияя, ответил телеграфист, что Киров расхохотался.

— А мы, Сергей Мироныч, когда сейчас узнали, что ты поехал сюда хуторской, а не таловской дорогой, то так беспокоились за тебя, что меня даже пот прошиб. Ведь старый тракт и хуторянскую дорогу казаки перерезали еще с полудня, — сказал комиссар.

— А они и таловскую захватили. Меня возле Басов, совсем недалеко отсюда, около Большой Балки, их застава из пулемета обстреляла, — смеясь сказал Киров.

Выйдя на площадь, он осмотрелся и, глядя на озаренные окна телеграфной комнаты, неодобрительно сказал:

— Окна, товарищи, следует завесить. Ведь за околицей фронт, в двух километрах отсюда противник. Ясно, что и в этом селе он имеет среди кулаков своих людей. Долго ли ночью прямо на свет пустить снаряд.

— Да, мудреного чуть, — согласился комиссар.

— Завесьте окна да, кстати, товарищи, обязательно забирайте с собой ленты, когда ведете разговоры по телеграфу... А хороший у вас здесь народ! Боевой, сознательный. Ведь я уже два часа, как сюда приехал. Хотел было сразу к вам зайти, да уж извините, товарищи, зашел на минуту в окопы, что за селом, вправо от дороги, походил, побродил, побеседовал с товарищами и задержался. Хо-ороший у бойцов дух, самый что ни на есть геройский.

Комдив с удивлением остановился и переспросил:

— Как? Уже два часа здесь?

— А может быть, и немного больше. Заговорился, да пока прошел окопы да по холмам полазил, уже совсем стемнело, — улыбнулся Киров.

— Это где же геройский дух, в каких окопах? — все с тем же изумлением продолжал комдив.

— Да я же говорю, возле села, вправо от дороги...

— Это что на Яндыки ведет?

— Да.

— Что вы, Сергей Мироныч! Да ведь это же самые беспокойные, сомнительные элементы. Вот и военком вам это может подтвердить. Там находится наспех сформированный из местных жителей ловецкий батальон. Не войско, а черт его знает что! Прошлой ночью прямо в окопах замитинговали, хотели позиции бросать, расходиться по своим домам. Насилу уговорили. Не будь под боком полка седьмой кавдивизии, разбежались бы.

— Ну? — удивился Киров. — А я, представьте, этого и не заметил. Наоборот, очень они мне крепкими, убежденными и верными бойцами за социализм показались. Да и с чего бы им быть другими? Все они бедняки, всю свою жизнь работали в море на промыслах, на всяких там Леоновых, беззубиковых и лианозовых. Не так ли, военком? — негромко, но пытливо спросил Киров.

— Да, это так. Одна сплошная беднота, — ответил комиссар.

— А если это так, то, значит, они не беспокойные, сомнительные элементы, как вот сейчас выразился товарищ Смирнов, а соль, крепость, фундамент Советской власти. — В голосе Кирова прозвенела сердитая нотка. — В народ, в окопы, в жизнь и быт бойцов надо входить, делать так, чтобы боец все время, даже если тебя и нет рядом, ощущал и чувствовал тебя. Вот вы, товарищи, все трое военные, а вы, комдив, даже бывший офицер, не так ли?

— Так точно! Подполковник старой армии, — подтягиваясь, сказал Смирнов.

— И забыли из военной истории хороший, крепкий пример для всех нас. Фельдмаршала, генералиссимуса Суворова помните?

— Так точно, как не помнить!

— Если бы помнили, не было бы тогда у вас сомнительных бойцов. Суворов был умный и передовой для своего века человек. Душу солдата знал, жизнью солдата жил, личность солдата ставил выше своей. И был непобедим.

Комдив и военком молчали. У самых дверей штаба Смирнов вдруг остановился, поднес к фуражке руку и сказал:

— Виноват, товарищ Киров. Поделом мне. Александра Васильевича Суворова не имеет права забывать ни один военный.

Киров, дружески похлопав комдива по плечу, сказал:

— Пойдемте-ка, друзья, да подумаем над картой, как нам вернее разгромить врага.

* * *

В полночь прибыл астраханский отряд Чона, потом артиллеристы с орудиями, процокала конница, и тишина снова окутала Басы. За селом лаяли собаки. На черном небе ярко сверкали звезды. Противник молчал. Холмы и окопы слились с темнотой.

Около часа ночи в штаб привели двух перебежчиков, солдат Апшеронского пехотного полка. Один из них, небольшой чернявый человек с сухим и умным лицом, рабочий с грозненских промыслов, толково и словоохотливо давал показания, очень точно рассказывая о численности и настроениях в мобилизованных белогвардейцами пехотных полках.

— Меня силком забрали на фронт. Я семь раз в бегах был и по промыслам и в степи скитался, прятался. Ну, поймали, всыпали двадцать шомполов в зад и айда на фронт. Так разве ж мне, рабочему человеку, да еще после таких издевательств, придет охота генералов защищать! А ведь таких вот, мобилизованных, среди нас более половины будет. Вот хоть он; спросите-ка его, чего он вам про себя скажет, — ткнув пальцем в молчавшего соседа, сказал перебежчик.