Иван Лыков - В грозный час

— Можете идти, — упрямо повторил он.

До Москвы добрался быстро, уже к утру. Сурово выглядела наша столица. На улицах и площадях — противотанковые ежи, зенитки; в низком осеннем небе — темные туши аэростатов воздушного заграждения. На стенах домов — плакаты, призывающие разгромить фашистов. Патрули. И деловая озабоченность на лицах москвичей.

В бюро пропусков мне выдали разрешение на вход в здание Главного политического управления. Отыскал нужную комнату. На двери дощечка с надписью: «Батальонный комиссар Козлов».

Вошел, доложил о своем прибытии. Батальонный комиссар — молодой, но уже с обильной сединой в коротких темных волосах — оглядел меня внимательным взглядом и вдруг задал совершенно неожиданный вопрос:

— Что видели, когда шли по городу?

Я сказал, что видел ежи, зенитки, аэростаты…

— Так, товарищ Лыков, — заговорил Козлов, выслушав меня. — Москва готовится к защите. За нее нам придется драться не щадя живота своего. Понимаете?

— Так точно.

— Очень хорошо, — энергично кивнул головой батальонный комиссар. — Так вот, вы назначаетесь комиссаром танкового батальона. Вам надо немедленно ехать во Владимир. Там сейчас формируется восемнадцатая танковая бригада. Кстати, вы начинали войну танкистом?

— Замполитом танковой роты.

— Какие у вас были машины?

— Т-26, БТ-7…

— А теперь будете воевать на тридцатьчетверках. Наш самый лучший средний танк. Слыхали о нем?

— Конечно слышал. Только я его не знаю.

— Ничего, освоите.

На этом мы с батальонным комиссаром и расстались.

Я вышел из Главного политуправления с радостным чувством в душе. Наконец-то кончилось ожидание! И совсем здорово, что придется воевать на тридцатьчетверке, уже успевшей к этому времени стать мечтой каждого танкиста.

Об этом танке слышал еще до войны, в 1940 году. И не только слышал, но и видел его краем глаза. Тогда на строевом плацу Орловского бронетанкового училища некоторое время стояли три такие машины. Они были накрыты брезентом, рядом всегда прохаживался часовой. Но укрытые от нашего взгляда машины притягивали как магнит.

И вот однажды, улучив момент, мы с зампотехом роты на свой страх и риск приблизились к одному из танков. Приподняли краешек брезента. «Назад!» — раздался голос часового. Мы поспешили отойти от танка подальше. Единственное, что успели увидеть, — это гусеницу. Широкую, мощную.

Как мы потом узнали, эти три машины направлялись в Москву для показа правительственной комиссии, И вот теперь мне предстояло самому воевать на таких.

* * *

Уже в поезде, отправлявшемся во Владимир, я вдруг ни с того ни с сего вспомнил о той огромной луне, которую видел по дороге в штаб резерва политсостава Западного фронта. Выходит, если луна светит справа — это к удаче? А что? Так и вышло. Ведь и назначение в бригаду, которой предстояло защищать Москву, и выпавшая возможность воевать на тридцатьчетверках разве для меня, двадцатичетырехлетнего политрука, не удача?

…Штаб бригады я нашел на окраине городка в массивном кирпичном здании, напоминающем школу. Шагнул в коридор и невольно замер на месте: навстречу мне в сопровождении какого-то командира шел… начальник моего родного Орловского бронетанкового училища генерал-майор М. Л. Чернявский.

Даже издали было видно, что он очень изменился: сильно похудел, ссутулил плечи. В его когда-то четкой, как бы летящей походке, которой мы всегда восхищались, появилась какая-то стариковская рыхлость.

В училище он был для нас кумиром. Его поразительно обширные знания вопросов тактики, истории военного искусства, умение говорить с курсантами на равных, оставаясь в то же время на почтительном расстоянии от панибратства, начитанность, мягкая вежливость в обращении — все это вызывало к нему глубокую симпатию. А когда мы однажды узнали, что наш начальник училища владеет еще и несколькими иностранными языками, то чуть ли не каждый из нас «заболел» стремлением тоже в совершенстве изучить какой-нибудь иностранный язык.

И вот — встреча…

Он прошел мимо меня, рассеянно ответив на приветствие. Наверняка не узнал. Да и разве легко узнать одного из многих сотен своих выпускников! Тем более в такое время, когда мысли в голове совсем о другом…

Не знаю, что меня побудило, но я вдруг шагнул вслед за начальником училища и окликнул его:

— Товарищ генерал-майор…

Он остановился, посмотрел на меня недоуменно-вопросительным взглядом, сказал:

— Слушаю.

— Политрук Лыков, — представился я ему. И тут же догадался, что этого конечно же недостаточно: генерал смотрел все так же вопросительно. Да и сопровождавший его командир хмуро уставился на меня. Поэтому добавил: — Выпускник Орловского бронетанкового училища… Был политруком курсантской роты вверенного вам училища.

И тут только генерал Чернявский понял, в чем дело. Он улыбнулся, протянул руку:

— Здравствуйте, молодой человек, здравствуйте. Рад вас видеть. Вы сюда какими судьбами?

— Назначен комиссаром батальона.

— Это хорошо… — он задумчиво покивал годовой, будто мысленно размышляя, почему все-таки хорошо, что бывший его воспитанник назначен комиссаром батальона. Затем вполголоса сказал: — А знаете, фашистские танки сегодня, наверное, ворвались в Орел…

Меня эта новость буквально поразила. Мимо деловито сновали озабоченные командиры, политработники, бойцы, где-то раздавались звонки телефонов, слышались команды. Но все это теперь воспринималось только краем сознания, непроизвольно, как будто отдаленный фон другой жизни.

Генерал тоже молчал. Наверное, мы оба одинаково больно переживали столь горький факт, оба понимали, что взятие Орла — это для гитлеровцев открытие прямой дороги на Москву. К тому же Орел был бесконечно близок нам обоим. С этим городом нас связывала крепкая нить — наше бронетанковое училище. Жили там и родители моей жены.

— Давайте пройдемся, — неожиданно предложил Чернявский.

Мы вышли из штаба. Сопровождавший генерала командир попросил разрешения отлучиться, и мы остались вдвоем.

Бывший начальник моего училища медленно ходил взад-вперед. Потом спросил:

— Повоевать успели?

— Да…

— Где начинали?

— Под Лепелем…

— Ясно, — генерал качнул седой головой. И, будто сам себе адресуя слова, заметил: — Тяжко там было…

Минуту помолчал и вдруг спросил:

— Ну скажите, почему мы отступаем? Почему?!

Не думаю, что этот вопрос был задан именно мне. Да, наверно, и не вопрос это был, а скорее всплеск недоумения и горечи человека, который не может пока объяснить происходящее. А если все-таки это был вопрос и предназначался он мне, то что я мог на него ответить?..

Это сейчас, с высоты времени и опыта, хорошо видны все объективные и субъективные причины наших неудач в первые месяцы войны. А тогда, в сорок первом, мы, бойцы и командиры сражавшейся Красной Армии, видели лишь одну причину: гитлеровцы пока сильнее нас. Численностью, мощью, опытом. И перед этой силой мы отступали. Нет, это не было трусостью, малодушием. Враг тогда имел больше, чем мы, танков и самолетов, отмобилизованных, получивших боевой опыт дивизий. Но у нас была великая сила — высокая идейная убежденность, вера в правоту нашего дела.