Иван Лыков - В грозный час

Все дальше уходят в прошлое военные годы, и все меньше остается в боевом строю ветеранов Великой Отечественной войны. Залечены ее раны на родной земле. Давно перепаханы окопы, воронки, осыпались, заросли разнотравьем да кустарником землянки и блиндажи. Заново отстроены города и села, по которым страшным ураганом прошла война. Выросли новые поколения советских людей. И именно им — нынешнему и грядущим поколениям — нести эстафету ратной славы фронтовиков, отстоявших в жестоких битвах честь, свободу и независимость нашей Родины.

Память… Память народная не подвластна времени, бережно хранит имена тех, кто 22 июня 1941 года на границе от Баренцева до Черного морей принял на себя первый удар немецко-фашистских полчищ, кто на иссеченных пулями и снарядами стенах Брестской крепости писал своей кровью: «Умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!», тех, кто грудью заслонил советскую столицу, а затем долгими, тяжелыми дорогами войны дошел до Берлина и водрузил над рейхстагом Знамя Победы. Минувшие с тех пор десятилетия еще ярче высветили особое значение грандиозных битв и сражений за свободу и независимость социалистической Родины, невиданные героизм и стойкость советских воинов, не щадивших ни сил своих, ни самой жизни во имя счастья советских людей, во имя светлого будущего нашей Отчизны.

Дороги войны… Они и сегодня, спустя многие годы, видятся фронтовикам со всей отчетливостью. Они и сейчас тревожат наши сердца, будоражат память. Стоит закрыть глаза — встают перед мысленным взором лица друзей-однополчан, живых и павших, с кем мне, автору этих строк, сначала политруку роты, затем комиссару танкового батальона, а к концу войны заместителю командира полка по политической части, не раз доводилось участвовать в боях, с кем по закону фронтового братства приходилось делить и последнюю самокрутку, и кусок сухаря, и глоток воды. Их мужество, доблесть и сила любви к Родине, их верность идеалам коммунизма, душевная чистота не перестают восхищать. И было бы величайшей несправедливостью не сказать о них хоть несколько добрых слов, умолчать об их героических делах, которые влились в одно общенародное дело — разгром жестокого и коварного врага.

Среди тех. с кем свели меня дороги войны, было немало фронтовых политработников, коммунистов. Возраст, склад характера, социальное происхождение у них были разные. Но всех их объединяли и роднили чувство высокой ответственности за судьбу Отчизны, умение даже в тяжелейшей обстановке боя сохранять присутствие духа, вселять в бойцов веру в окончательную победу над врагом, с искренностью и страстью нести в массы живое слово партии. Они были беззаветными бойцами партии, и самой сильной, самой неотразимой их агитацией было то, что они первыми поднимались в атаку и, презрев смерть, шли впереди атакующих.

Случалось, что даже первый шаг на фронте становился для них последним. Но он, этот шаг, не был напрасным. Ведь личный пример коммуниста давал людям и силу, и смелость, и ярость в бою. Это о них, несгибаемых бойцах нашей ленинской партии, точно и сильно сказал один поэт-фронтовик:

Коммунисты бойцами значатся

И за спины других не прячутся.

Об Отчизне мысли их первые,

Но и первые пули — им.

Сейчас имена многих из них золотом выбиты на граните и мраморе. О них поются песни и пишутся книги. В память о них — Вечный огонь у Кремлевской стены…

Нам, живущим, это близко и дорого. Потому-то и нет для нас ничего более возвышенного и благородного, чем в меру своих сил обогащать эту светлую память о них. И если представляемые мной на суд читателей эти записки внесут хоть малую толику в решение такой задачи, автор сочтет свой труд не напрасным.

Шел июнь сорок первого. В Забайкалье он был, как всегда, жарким, засушливым. Солнце днями напролет калило землю, но разбросанные в беспорядке до самого горизонта безлесные сопки пока не поддавались зною, продолжали молодо зеленеть разнотравьем. Даже вокруг нашего военного городка, где земля была буквально перепахана гусеницами танков, было на удивление зелено, и по вечерам, когда еще не наступала темнота, но из-за сопок уже тянуло прохладой приближавшейся ночи, ребятишки устраивали там военные игры. Дети командиров, многие из которых принимали участие еще в боях на Халхин-Голе, они знали, что такое атака, дозор, авангард. Их речь изобиловала военными терминами. Они играли с лихим мальчишеским упоением, самозабвенно, дружно. Но так было до тех пор, пока не наставало время определять противоборствующие стороны. Обычно все хотели быть советскими танкистами, и никто, даже самый несмышленый карапуз, не соглашался хоть на несколько минут стать нарушителем границы или самураем.

Наш военный городок располагался в пустынной местности, неподалеку от одного из разъездов. Вокруг — ни деревни, ни поселка, только высились горбы сопок. Во второй половине лета эти сопки становились сначала бурыми, затем блекло-желтыми. Высохшая на них трава невесть от чего часто загоралась, причем это, как правило, случалось именно ночью. Бывало, ложишься вечером спать — нигде ни огонька, ни дыма. А в полночь проснешься — уже пылает.

Эти пожары, прямо скажем, мешали нам спокойно жить, если только насыщенную боевой учебой жизнь нашей 17-й танковой дивизии можно было назвать спокойной. Ведь дым заволакивал все окрест, дышалось трудно, а мы, поднятые по тревоге, тратили иногда целые дни на борьбу с огнем.

Единственными архитектурными достопримечательностями нашего городка были, пожалуй, только Дом Красной Армии да два жилых здания из красного кирпича. Они никак не гармонировали с другими строениями — барачного типа казармами, всевозможными складами, неуклюжими бревенчатыми домами, обладавшими одним парадоксальным свойством: летом аккумулировать жару и духоту, а зимой — холод. В этих домах жили семейные — командиры и сверхсрочники. Но всем квартир не хватало, и некоторые семьи, конечно же временно, до постройки таких же бревенчатых домов, располагались в землянках. В них, кстати, и в самые лютые морозы было тепло, а в летний зной — свежо и прохладно.

Вольготнее же всех было холостякам. Те жили в казармах, в отгороженных от спального помещения личного состава комнатенках, рассчитанных на три-четыре человека. И получалось, будто и в свободное от службы время они продолжали служить. Но, признаться, холостяки от этого ничуть не страдали. Ведь все неудобства окупались с лихвой, когда полк, к примеру, поднимался по тревоге — все рядом, под рукой, не надо далеко бежать.