Иван Лыков - В грозный час

В отличие от бойкого, с безукоризненной выправкой Орлова он был человеком нескладным, всегда сутулил плечи и на строевом плацу выглядел так, что сослуживцы с трудом сдерживали улыбки. Но у него, в прошлом колхозного тракториста, был удивительный дар перевоплощения, проявлявшийся, когда Евстигнеев садился за рычаги управления танком. Он как бы внутренне подбирался, движения его становились быстрыми, точными, взгляд приобретал спокойную уверенность знающего себе цену человека. И на танкодроме или на полигоне, когда шла боевая учеба, трудно было найти в батальоне механика-водителя, равного ему по мастерству.

— Тебе, Евстигнеев, конечно, спаться теперь не будет, — добродушно заметил Орлов. — Душа у тебя сейчас поет и пляшет: ведь ближе к дому едешь, к женушке, к деткам.

— А у тебя она почему не поет и не пляшет? — ворчливо спросил Евстигнеев, видимо намекая на грустную мелодию, наигрываемую Орловым. При этом припухлое после сна лицо его не выразило никаких эмоций.

— Она у меня не всегда веселая. Подтвердите, товарищ политрук, — взглянул на меня Орлов.

— Подтверждаю, — сказал я.

— А в общем-то, нечего унывать! — Наводчик снова ущипнул струну, и та издала тонкий и чистый звук. — Веселым людям и погибать легче. Верно говорю, Евстигнеев?

Тот вяло отмахнулся:

— Да ну тебя. — И, переведя на меня светлые глаза, спросил: — А что, товарищ политрук, война будет?

— С чего вы взяли?

— Да вот… — Евстигнеев хмуро поковырял ногтем ссадину на руке, вздохнул: — Складывается все одно к одному. Международная обстановка больно нехорошая…

Да, международная обстановка была и в самом деле сложная. События, происходящие в мире, наслаивались одно на другое, заставляли задумываться, тревожили каждого из нас. Не было дня, чтобы газеты не приносили сообщений о военных действиях в том или ином районе мира. Так, едва становилось известно об очередной бомбардировке германскими самолетами Лондона, как приходили другие вести: война в Африке и на Ближнем Востоке все более ожесточается, в Северном и Центральном Китае японские самураи предприняли попытку атаковать позиции китайских партизан. Даже сами заголовки газет пахли порохом: «Бомбардировка Гибралтара», «Воздушный бой близ Мальты», «Военные действия в Китае», «Воздушный налет на Хайфу и Тель-Авив», «Военные действия в Сирии», «Военные мероприятия австралийского правительства», «Итало-греческая война»…

— Гитлер, чтоб ему подавиться, чуть ли не всю Европу захапал. Англию бомбит, к нам вплотную подпер, — продолжал между тем Евстигнеев. — И мы едем к нему поближе, чтоб на случай чего…

Правильно рассуждал Евстигнеев. И Орлов не зря загрустил. Ясно чувствуя приближение военной грозы, мы все думали об одном.

— Независимо от того, будет война или не будет, мы должны быть начеку, держать высоко боеготовность, — ответил я Евстигнееву.

— Это понятно… — сказал тот, явно не удовлетворившись моим ответом.

— Слушай, кончай ты про войну, — прервал механика-водителя Орлов. — Будет… Не будет… Это ты у Гитлера спроси.

— Да ну, стану я с дерьмом связываться, — всерьез обиделся Евстигнеев и рассудительно продолжал: — А вот ежели он сунется, то дадим ему по морде как следует. Кулак у нас крепкий.

Кулак у механика-водителя сержанта Евстигнеева и в самом деле был довольно внушительный.

Поговорив еще немного с бойцами, я направился к голове эшелона. Сзади все еще продолжалась дружеская перепалка Орлова и Евстигнеева, негромко позванивали струны гитары.

Вскоре вернулся комбат. Пришел не один, а с незнакомым мне старшим политруком — с виду уже пожилым, в движениях степенным, с внимательным взглядом карих глаз.

— Все, Лыков, откомиссарил ты в масштабе батальона, — сказал капитан Виноградов. — Прибыл с курсов мой законный заместитель по политчасти. Знакомьтесь, старший политрук Шамрин Михаил Васильевич.

Я в свою очередь тоже представился новому замполиту батальона.

После завтрака комбат поставил задачу на начало движения эшелона. И вот в назначенный час паровоз дал длинный гудок отправления. Нам махали платочками родные и близкие, махали весело, беспечно, потому что недолгой представлялась наша разлука: месяц, два — не больше. И никто тогда не мог знать, что для одних она продлится четыре тяжких года войны, для других станет вечной.

Паровоз прогудел еще раз и повез нас на запад…

* * *

Двигались мы медленно. Нас подолгу держали перед станциями у закрытых семафоров. Поначалу это раздражало, но потом мы успокоились, резонно рассудив: эшелон идет вне всяких графиков, он не один такой — вон все пути забиты, — а железная дорога, естественно, сразу всех пропустить не может.

На станциях не останавливались, проезжали их, иногда даже не успев прочитать название. Да это и трудно было сделать, так как поезд проходил, как правило, по самому дальнему от вокзала пути. И вообще ехали мы скрытно: часовые на платформах не маячили, хотя они, как и доложено, службу свою несли исправно. Двери теплушек мы, выполняя приказ, не открывали; смена паровозов происходила вдали от больших населенных пунктов, на каких-нибудь разъездах или полустанках. Мы понимали: эшелон воинский и об этом незачем знать каждому встречному-поперечному.

В теплушках было душно. Находящиеся под самой крышей оконца не могли обеспечить нас прохладой встречного ветерка, и мы не просыхали от пота.

Время в дороге тянулось медленно. Мы вели длинные разговоры о разных служебных и житейских проблемах, но больше всего — о положении в мире, о возможности гитлеровской агрессии, о новом месте дислокации, о котором мы толком ничего не знали. Комбат, например, на этот счет заявил:

— Будем стоять поближе к границе. А где именно — сообщат позже. Ведь не один наш батальон переезжает, а вся дивизия. Так что об этом пока беспокоиться нечего.

Разговор о международном положении начинал обычно начальник штаба капитан Е. М. Кваша. В этом вопросе, правда, он был не особенно силен, но для затравки умел отыскать что-нибудь такое, что сразу же всех заинтересовывало. А если появляется интерес, то находится и пища для дебатов. Они иногда тянулись до глубокой ночи и затихали не потому, что становилось все ясно, а потому, что смаривали сон и усталость.

Позади остались Чита, Улан-Удэ, Красноярск, Новосибирск. Нас не повезли, как мы ожидали, прямо на запад, а завернули на юг по Турксибу. Миновали Алтай. Казахстан встретил нас тяжелым застывшим зноем, иссушенной дожелта степью. Время от времени попадались высокие куполообразные мазары — старые захоронения пастухов-кочевников. Из окон было видно, как вдоль железнодорожной насыпи один за другим выныривали из своих норок пепельно-серые суслики, становились на задние лапки и с любопытством глядели на грохочущий мимо состав.