Иван Лыков - В грозный час

Что же касается бани, то о ней уже никто и не вспоминал. Все сейчас думали о другом — о начавшейся войне. И разговоры были только о ней.

— Все-таки Гитлер наплевал на заключенный с нами договор о ненападении, — заговорил капитан Е. М. Кваша, когда в командирском вагоне несколько улеглась сутолока первых минут отъезда.

— Но как же тогда понимать сообщение ТАСС? — недоуменно отозвался кто-то. — Ведь там ясно сказано, что у нас с Германией все в порядке, что она и не собирается идти на Советский Союз войной.

— Я так полагаю, — не поднимая головы, сказал замполит батальона. — Что не народу было адресовано это сообщение, а тем заграничным акулам, которые изо всех сил старались побыстрее столкнуть нас с Германией лбами. Сообщение ТАСС — это, я думаю, с нашей стороны тактический маневр. А что ты думаешь? Было бы лучше, если б мы во всеуслышание объявили о приготовлении фашистов к войне с СССР и тем самым развязали бы им руки?

— Но ведь они все равно войну начали.

— Это уже не от нас зависело. Такая, значит, у них бандитская натура, одной рукой по плечу похлопывать, вроде дружбу изображать, а другой ножом в спину метить.

— Да, кажется, Гитлер замахнулся…

— Уже не замахнулся, а ударил. Причем изо всей силы, — откликнулся командир танковой роты старший лейтенант Егоров, награжденный орденом Красного Знамени еще за бои на Халхин-Голе.

— Ну, сила его, допустим, поменьше нашей, — возразил капитан Кваша.

— Вы так думаете? — Это уже политрук Ш. У. Столбун.

В мою бессемейную бытность мы жили с ним в одной комнатушке, отгороженной в казарме на троих замполитов. Меня всегда привлекала в нем спокойная рассудительность знающего себе цену человека.

— Если вы так думаете, то ошибаетесь. — Столбун сосредоточенно свел черные, красиво, как у девушки, изогнутые брови. — Сила и у него немалая. На гитлеровцев теперь чуть ли не вся Европа работает. Они там всю промышленность, всю экономику поставили на военные рельсы. А вы говорите, сила поменьше нашей!

— И все-таки посмотрим, что у Гитлера из этого получится, — сказал комбат. И в его голосе мне послышалась злая ирония.

— Получиться, конечно, у него ничего не получится, фашистам по зубам обязательно дадим. Но война, думаю, будет тяжелой, — сказал замполит батальона.

После этих его слов в теплушке надолго воцарилась тишина. И лишь внизу, под нами, колеса торопливо выстукивали свою однообразную мелодию, будто выговаривая: «На вой-ну… На вой-ну…»

До чего же хороши смоленские места в начале июля! Особенно если видишь их после угрюмых сопок Забайкалья и желтых песков Средней Азии. Грунтовая дорога то вьется по густому зеленому лесу, то выбегает на широкую, разукрашенную всеми красками летнего цветения поляну, то огибает край бесконечно синего озера.

А сколько здесь речек и речушек! Они почти на каждом километре. И птичья разноголосица. Такая, что даже рокот танковых моторов не может заглушить ее. И надо всем этим — высокое-высокое голубое небо без единого облачка!

Жарко. Под раскаленной солнцем броней трудно дышать. Вот почему почти все танкисты, за исключением, конечно, механиков-водителей, вылезли наверх. Боковой легкий ветерок относит поднимаемую гусеницами пыль в сторону. Наша машина идет в ротной колонне второй, следом за командирской. Впереди и сзади, насколько позволяют видеть изгибы дороги, — танки, танки, танки… Впечатляющая картина! Движется вызывающая гордость силища. И это лишь по одной дороге. А сколько таких колонн спешит к фронту?! Ведь даже одна наша 17-я танковая дивизия и то идет сразу по нескольким маршрутам.

Высоко в небе со стороны запада появился одиночный самолет и тут же повернул обратно. Почему-то подумалось, что это фашистский разведчик. Увидел вдоль дорог шлейфы пыли и заспешил сообщить своим.

Но подумалось об этом лишь мельком. Очень уж мирная картина вокруг. Правда, мы уже читали в газетах про вражеские бомбежки. Но такова уж человеческая натура: все надеется на лучшее. Да и марш мы совершаем пока в условиях, почти ничем не отличающихся от предыдущих многочисленных выходов на учения. Потому-то на нашей башне, как, впрочем, и на других, вяжется негромкий разговор.

— Ну и гад же этот Гитлер! Войны, видишь ли, ему захотелось. А мне б сейчас над речкой с удочкой посидеть. — Это командир башни старший сержант Горюнов. — И чтобы… чтобы дивчина рядом была.

— Ну ты, Горюнов, даешь! — Голос Орлова сразу суровеет. — Тут зубами скрипеть надо, а он об удочке, о дивчине…

Я прислушиваюсь к этому разговору, но пока не вступаю в него. Вспоминаются слова политрука Столбуна: «Надо отрешиться от благодушия, война будет тяжелой…»

А Горюнов продолжает мечтать:

— Эх, какую уху мы, бывало, на рыбалке варили…

— Ты кончай эти штучки! Рыбалка, уха! Размагнитился! — уже зло говорит Орлов. — Как будто к теще на блины едешь.

Молодец Орлов! Готовый агитатор.

— Товарищ политрук, — обиженно поворачивает ко мне лицо командир башни. — Чего он пристал? Уже и помечтать нельзя? Вот вы бы отказались сейчас со своей супругой встретиться?

— Моя сейчас далеко, в Забайкалье осталась. А Орлов прав: фашист в любой момент может появиться. Поэтому глядеть надо в оба.

Сказал и тут же сам себе мысленно признался, что это больше для порядка. Желание танкистов и мне понятно. Прохлада озер и речек, убегающих назад то справа, то слева, притягивает взгляды бойцов, рождает ну прямо-таки детское нетерпеливое желание взять да и бултыхнуться в чем есть в воду. И плыть, плыть без конца.

Замолкли на минуту танкисты. Ведь у каждого где-то своя дивчина осталась. А впереди — через день, через два — бой. Первый настоящий, а не учебный бой. О том, что он может оказаться и последним, думать не хочется. Волнует другое: как поведут себя в бою люди?

Сказал-то я о бдительности для порядка, но слова мои оказались вещими. Вот высоко в чистом небе появились четыре маленьких черных крестика. Отсюда, с земли, они чем-то стрекоз напоминают. Идут прямо на нашу колонну. На передних танках замахали флажками. Это сигнал «Воздух». Значит, самолеты не наши.

— В танк! Закрыть люки! — командую Горюнову и Орлову.

Наводчик скрывается в люке сразу, а вот командир башни лезет медленно, все смотрит в небо, ворчит:

— Чего они нам сделают? Танк с такой высоты и разглядеть-то нельзя, не то что попасть в него…

А «Юнкерсы-88» (это вроде они, учились же мы различать самолеты вероятного противника по силуэтам) уже почти над самой колонной. И то ли ворчание Горюнова подействовало, то ли я сам тоже не верил, что самолеты именно на нас летят, то ли просто из любопытства, но в танк я не полез, остался наверху. Как, впрочем, кое-кто и на других машинах. И вдруг от каждого «юнкерса» отделилось по крошечной капельке. В воздухе начал нарастать пронзительный противный свист…