Иван Лыков - В грозный час

Как и в гражданскую войну, в грозном 1941-м комиссары встали в первые ряды защитников Родины.

Как и в гражданскую, они со всей страстью и убежденностью коммунистов, политических бойцов партии, несли в солдатские массы слово правды, веру в победу над врагом.

За несколько недель до нападения на Советский Союз Гитлер решил посвятить руководителей германской армии в подлинные цели нацизма. Начальник генштаба сухопутных войск вермахта генерал-полковник Гальдер записал слова фюрера:

«Борьба с Россией. Уничтожение большевистских комиссаров…»

Это было 30 марта 1941 года. А 6 июня во исполнение этого указания фюрера в войска вермахта последовала зловещая «Инструкция об обращении с политическими комиссарами». Она предписывала:

«…В этой войне по отношению к политическим комиссарам нельзя допускать пощады и учитывать принципы международного права… С ними нужно расправляться быстро и безо всякого…» И если случалось, что в руки фашистов попадал политработник (гитлеровцы всех политработников считали комиссарами), они уничтожали его в первую очередь. Комиссарам не было от врага пощады. Да они ее и не просили, считая высокой честью умереть за родную советскую землю.

Наравне с командирами военкомы руководили подразделениями в бою. Когда погибал командир, комиссар вставал на его место и продолжал командовать ротой, батальоном… И нередко после боя военком, уже по приказу свыше, становился боевым командиром подразделения, части.

О мужестве комиссаров написано немало книг, сложено много стихов и песен. Их имена помнит и свято чтит народ, на их подвигах воспитывается молодежь. «В историю Великой Отечественной войны, — писала о них «Правда», — как одна из славных и почетных фигур войдет фигура политрука с автоматом в руках, в маскировочном халате и каске, идущего впереди и увлекающего за собой бойцов к возвышенной и благородной цели — разгрому гитлеровских фашистов и освобождению своего Отечества…»

По роду службы мне и после войны придется общаться с армейскими политработниками. И я буду ловить себя на мысли, что ищу в них сходство с комиссарами военных лег: в их делах и поступках, в их отношении к своим обязанностям, в их идейно-нравственном облике. Я буду искать в них сходство с полковым комиссаром Ефимом Фоминым, стойко принявшим с бойцами своего полка первый удар врага у стен легендарной Брестской крепости, с политруком Василием Клочковым, с горсткой бойцов преградившим путь фашистским танкам у подмосковного разъезда Дубосеково, с комиссаром нашего танкового полка старшим политруком А. Л. Ивановым, в трудную минуту боя воодушевлявшим танкистов своим мужеством, с политруками рот А. И. Евстигнеевым, И. И. Усатым. Буду сопоставлять их со многими другими комиссарами, с которыми меня свела судьба на дорогах войны.

Конечно, тогда, после победы, будут иные, мирные условия деятельности войск, другой, более совершенный уровень развития военной техники и оружия. И все же замечу: есть у политработников послевоенной поры сходство с комиссарами огненных лет! Та же партийная страстность, честность, одержимость в достижении высоких и благородных целей, та же готовность, если грянет бой, стать впереди бойцов и, презирая смерть, повести их к победе.

А тогда… Тогда я шел из штаба бригады, мысленно повторяя слова, сказанные начальником политотдела: «Комиссаром, брат, быть непросто. Обязаннностей много, ответственность большая, а привилегия одна — быть первым в бою, вести людей в бой за правое дело партии…»

Итак, я шел в свой (так, во всяком случае, я его уже про себя называл) батальон. Он располагался за городом.

Палатку штаба батальона отыскал быстро. Вошел.

— Явился наконец! — Таким возгласом встретил меня комбат капитан Григорий Самсонович Коган, не дав, как говорится, и рта раскрыть. — А то еще утром доложили: комиссар, мол, твой прибыл. Ну, я ждал, ждал… Уже и подумывать стал, что кто-нибудь тебя на полпути перехватил, сосватал.

Поздоровались. Окинули друг друга изучающими взглядами. Комбат высок, строен, черноволос. Энергичное лицо, простые манеры. Не знаю, каким я ему показался, но, во всяком случае, внешне он проявил самое неподдельное радушие.

— Теперь порядок, — подытожил Коган, узнав, что фашистов я уже видел. — Комиссар на месте, можно и воевать. А в бой нам, чувствую, придется вступить не сегодня завтра. Сам видишь, Гитлер вот-вот к Москве подойдет. Так что знакомься с людьми, входи в курс дела…

Входить в курс дела пришлось в обстановке довольно сложной. С утра до вечера, с недолгими перерывами, батальон занимался боевой учебой. Сколачивались экипажи, командиры учили их тому, что потребуется в схватке с сильным и жестоким врагом.

Главным предметом обучения была тактика танкового батальона в наступлении, в обороне. Учились вождению и стрельбе, окапыванию, организации системы огня, взаимодействию с пехотой, артиллерией. Изучали и материальную часть танков, вооружение. Многочасовые занятия, конечно, изматывали людей до предела, но никто на усталость не жаловался. Люди переносили трудности с какой-то деловой сосредоточенностью.

Народ в батальоне подобрался толковый: фронтовики, уже знавшие почем фунт лиха, недавние рабочие московских, горьковских, ивановских заводов и. фабрик. Немало в батальоне было и членов партии, кандидатов в члены ВКП(б), комсомольцев. Все горели желанием идти в бой, остановить ненавистного врага.

Уже на второй день моего пребывания в батальоне мы с Г. С. Коганом решили, что комиссару надо выступить перед личным составом. До мельчайших подробностей помню свое первое выступление перед строем батальона. Очень хотелось, чтобы с первых же слов между мной и людьми установилась та прочная связь, которой требовала от нас, комиссаров, партия.

Сначала, конечно, волновался. Но когда заговорил о том, что я видел на фронте, о том, как сражались под Лепелем танкисты 17-й дивизии, то почувствовал напряженное внимание людей. И понял, что в их сердцах сейчас то же самое, что и в моем. На призыв отдать за нашу Родину, за Москву все силы, а если понадобится и жизнь, строй ответил громкими аплодисментами. И они, как и слова комбата, тихо сказавшего: «Молодец, комиссар!», были для меня высшей наградой.

…Приказ на погрузку пришел под вечер. И сразу же лощина огласилась мощным гулом двигателей. Грузились в темноте, скрытно, без огней. Пока никто точно не знал, куда поедем. Да это нас не очень-то и волновало, потому что все знали главное: едем на фронт. А раз так, то не все ли равно, близ какого городка, деревни или речушки преградим путь рвущимся к Москве гитлеровцам.

А в то, что преградим, не сдадим врагу столицу, верили крепко.