Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

Отец меня взял с собой.

В штибле собрались все хасиды. Когда мы вошли, присутствующие с разгорячёнными лицами смеялись. Мне тогда было всего три-четыре года, и я не понимал, отчего они смеются, отчего покатываются со смеху. Но всё было очень просто: хасидское общество решило выпороть самых благородных и родовитых хасидов, чтобы те всегда помнили, что не надо собой кичиться, не надо собой гордиться. И правда: сейчас родовитые хасиды ведут себя честно, благородно, не гордясь. Но стать благородным хасидом – тоже ведёт к дефекту: поэтому надо позаботиться заранее и выпороть, чтобы до дефекта никогда не дошло.

Сама порка тоже должна проходить просто: клали на стол лицом вниз, задирали кафтан и – давай!

Сперва бросали жребий, кому ложиться первым. Делалось это так: открывали молитвенник, и чьё имя начиналось с той же буквы, что и первая буква на странице в молитвеннике, тот – ничего не поделаешь - и ложился...

Увидев, как бородатый еврей улёгся на столе, а хасиды изо всех сил стали лупить по определённому месту, я испытал дикий восторг:

«Чудная игра!" - Надрывался я от смеха.

Бородатый еврей смеялся и ойкал одновременно.

Но когда дело дошло до моего бедного отца и его положили на стол лицом вниз, и куча хасидов подняли руки с разгорячёнными лицами – тут меня что-то кольнуло в сердце и я заревел как резаный.

Ревел я изо всех сил. Хасиды застыли с поднятыми руками, потом опустили руки, и таким образом я «спас» моего бедного отца. Оказалось, что пороть на глазах у плачущего ребёнка затруднительно.

«Ай, Мойше, - сокрушённо затряс головой хасид и приложил палец к носу – не привёл ли ты сюда умышленно своего ребёнка? Он будет плакать, а мы не сможем тебя пороть...

Но отец мой засмеялся. Он мог смеяться – тогда ещё у него не было бороды, а лет наверное было семнадцать-восемнадцать. А его возраст пороли не так ужасно, учитывая и то, что он мог выпороть другого. Но у него уже был ребёнок, и этот ребёнок мешал.

Повезло только моему отцу. Дальше лупили на чём свет стоит. Когда дошло до Лейба Кройхелера, большого шалуна и очень здорового парня, он не дался. Очевидно, что его не столько пугала порка, как была потребность сопротивляться, не дать себя взять. Он поскакал по скамейкам и столам, и тут его хватают, а там – он вырывается и стоит, хохоча во всё горло на другой скамье, на столе. И он таки сильно помучил публику. Все обливались потом. Но общество – сильнее, и его схватили. Понятно, что тот, кто был особенно набожный, сыпал теперь особенно жуткие удары. На этом Лейб Кройхелере игра кончилась. Он был последний.

Тут же поставили на стол несколько бутылок водки. Появилась большая хала с селёдкой, и усталое общество весело пило и кричало «ле-хаим». После питья – потанцевали. Плечом к плечу, рука в руке, вспотевшие, красные, воодушевлённые лица, и с громким топотом сливался живой, захватывающий хасидский напев.

Так радовались хасиды.

Радость от порки других совершенно заглушила во мне горе от того, что хотели выпороть моего отца, и от этой хасидской игры я долгое время ходил в большом воодушевлении. И позже похвалялся перед товарищами по хедеру:

"Пороли взрослых отцов семейства. Я сам это видел. Сам видел, как пороли".

«Где?» – Спрашивали меня с завистью.

«В штибле... - махал я гордо рукой. И мои товарищи по хедеру завидовали такой удаче. Ещё бы – видеть, как порют взрослых отцов семейства!

Снова учение. – Обман. – Моя поездка в Бриск. – Хальберштам. – Ложь. – Я еду в Белосток. – Поездка. – «Восемь персон». – Извозчик. – Мне тесно. – Не чувствую ног. – Грязь. – Сломалось колесо. – «Охотники». – Чуть не умер. – Белосток! – Тётка. – Письмо. – Моя слабость. – Я еду домой. – Глупость. – Снова дома. – Хочется путешествовать. – Варшава.

К тому времени я раз навсегда решил, что мне следует "покинуть" жену и сына и ехать учиться.

Для моей жены это всё же было тяжело. Ведь она – сирота, без матери и отца, с ребёнком на руках. Как я могу её оставить на своих родителей, при том, что мать ничем не интересуется, кроме своих «Обязанностей сердец», а отец к ней совсем охладел.

Для меня это был большой вопрос, и я очень этим мучился. Ни к какому делу я не подходил, так как был благородного происхождения, то есть занятия торговлей мне не подобали. Я также был «взрослым», солидным человеком и не мог жульничать, и в этом смысле также – самым правильным было – учиться, чего мне уже давно хотелось. С помощью образования я также смогу содержать свою жену.

Мне казалось, что из меня может получиться по-настоящему образованный человек, способный как подобает содержать свою жену и ребёнка. Взявшись за это, я года через три-четыре кончу, конечно, мои занятия и буду обеспеченным человеком. Чтобы стать, например, раввином, надо трудиться десять-двенадцать лет, а потом можно не найти места. А я знал из практики, что тот, кто хоть что-то кончил – уже обеспечен заработком, и всё больше укреплялся в своём решении. Ведь в деревне, - думал я не без тщеславия – все мы огрубеем, пропадём. Решено: что бы ни было, пусть я буду страдать, голодать, нуждаться, но не останусь невеждой. Жена моя со мной соглашалась, но только внешне. Я понимал, что в душе она лучше была бы ешувницей, хозяйкой корчмы или арендаторшей – что нам фактически было бы легко получить через деда. Но она также знала, что я этого долго не выдержу. И поэтому соглашалась.

Начать было очень трудно. Как оставить жену у свёкра и свекрови, где будет ей одиноко и не очень приятно? Ничего лучше я не нашёл. Но что делать? Ехать надо, и я решил её обмануть (ради ученья – можно), выдумать какую-то поездочку, уехать на пару недель, взяв с собой немного вещей. Например, я поеду в Бриск, где мой старый знакомый маскиль мне покажет, как за это взяться.

Это была моя вторая поездка в Бриск ради ученья. В этом же городе жила моя богатая, гостеприимная тётя, а также и приятель, Шмуэль Майримс, с которым мы часто философствовали. В юности он был настоящий илюй, умный и оригинальный знаток. И к тому же, по старому обычаю, постился по понедельникам и четвергам во время праздника Шавуот при публичном чтении восьми отрывков из книги Шмот, каждую пятницу и десять дней покаяния [7] Промежуток времени между Новым годом и Судным днём. . Но после свадьбы стал маскилем, очень свободным и критически мыслящим, и прославился как апикойрес. Этот Шмуэль меня тоже убеждал учиться, чего бы он сам очень хотел, но не мог из-за своего магазина платков, где, как назло, дела шли совсем неплохо.

«Я бы лучше хотел быть нищим, но образованным», - говорил он.

Мы с ним договорились, что я поеду в Белосток, который тогда был в наших местах центром Хаскалы. Во главе белостокской Хаскалы стоял зять Заблудовского Элиэзер Хальберштам, берлинский маскиль, взявшийся просветить всех белостокских молодых людей. Стоило ему это нескольких тысяч рублей в год. Он также получил для этой цели большие суммы денег от своих знакомых маскилей и купцов, и хотя сам был фабрикантом платков, но больше занимался Хаскалой, чем свой фабрикой. Дело вела его жена, прекрасная хозяйка, а он занимался своим делом, стараясь оттолкнуть молодёжь от бет-мидраша и просветить её. Денег, как сказано, не жалели.