Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

Только хозяйка с прислугой на ногах. Входит извозчик и кричит (говорить тихо, он, как видно, не умеет):

«Добрый вечер. Есть у вас, хозяюшка что-нибудь поесть для меня и моих пассажиров?»

«А чего вы хотите?» - спрашивает простодушно хозяйка.

«Что значит – чего мы хотим? – оглушает комнату извозчик своим криком. – Скажите, что у вас есть, и мы спросим людей, чего они хотят! Тут у меня целая куча разных людей. Одни – ободранцы, но иные, похоже, - порядочные хозяева, приличные молодые люди (жест рукой в мою сторону). Что вы хотите, юноша? – обращается он ко мне. Три рубля, данные ему мною напрасно – всё же влияют.

«Мне бы чаю», - говорю я.

Тем временем все наши "пассажиры" улеглись – кто на земле, кто – на кусочке скамьи. Прислуга разожгла огонь в печи, поставили большой горшок воды для чая. Извозчик командовал своими пассажирами. И только он издал крик: «Люди, идём есть!» – тут же пошли мыть руки перед едой. Но воды не было. Он приказал одному из своих пассажиров победнее, заплатившему меньше других за поездку, принести вдвоём с прислугой воды. Тут же принесли воды. Не было, однако, свободного стола. Крестьяне с крестьянками там пили и пели. Извозчик крикнул хозяйке:

«Чтобы был стол!...»

Но где она возьмёт стол? Тут же составили план: положить доску на бочку, чтоб служила столом. Послали бедных пассажиров принести бочку с двумя досточками, и получился стол.

Но не все могли есть. Селёдка была пересоленная и плохо пахла. Не было ложки, ждали один другого, усталые и измученные. Только я не ел ничего. Не лезло в горло. Хотелось только чаю. Но чая не было, только горячая вода с листьями от веника.

Кое-как подкрепившись, все опять полезли в тарантас – захватить место получше – снова борьба, толкотня, и если бы не страх перед извозчиком, передрались бы насмерть. Я опять залез на козлы, но увидел там нового пассажира, захватившего моё место. Мне уже некуда было приткнуться, пришлось пререкаться с извозчиком:

«Реб Яков, вы ведь с меня получили три рубля и обещали, что поедем вчетвером. Пусть уже будет восемь, десять, сто, тысяча душ, но дайте мне хотя бы кусочек места, где преклонить голову!»

На этот раз извозчик почувствовал ко мне жалость и скомандовал:

«Господа, дайте юноше место! Вы перед ним ничто! Он мне дал три рубля!..."

И просто стал каждого тянуть за руки и за ноги, не обращая внимания – еврей ли это или еврейка, молодуха или девица.

Публика, однако, не сдавалась. Напротив – поднялся шум. Все закричали:

«Смотрите, какой нежный! Дома сиди, если такой нежный!"

Начался «бунт» против начальника – против извозчика. Просто пригрозили разодрать его на кусочки.

«Ты чего берёшь так много людей! – набросились на него. – Нет у тебя для них места. А если взял, то не бери слишком нежных, у кого ещё молоко на губах не обсохло».

Слушая эту брань, я сказал извозчику:

«Лучше я пойду пешком...»

Извозчик меня оглядел своими острыми, насмешливыми глазками:

«Чтоб я так жил, вы – умница. Таки лучше идти пешком, чем тесниться, как сельди в бочке... Грубые тут едут... лучше уж – пешком».

Пришлось принять этот «дружеский» совет и пойти рядом с телегой. Я был тепло одет, идти в гору было трудно, а сверху – накрапывало, и я промок. Над плотиной каблуки цеплялись за корни, и у меня ободрались каблуки вместе с подошвами. И вот я уже иду по корням босиком. Но это же невозможно. Мне колет ноги. Я уже чуть не плакал и стал просить дать мне какое-то место в фургоне. Извозчик с пассажирами сжалились, потеснились и дали мне какое-то местечко. Проехали мы две версты, лёжа так скорченные, стиснутые, как сельди в бочке, и каждый про себя надеялся, что вот-вот прибудем к корчме, где извозчик покормит лошадей, а мы хоть на несколько часов расправим наши стиснутые, затёкшие кости.

Но с Божьей помощью так случилось, что у фургона сломалось колесо. Мы перевернулись и вывалились наружу из фургона друг на друга. Это чудо, что была там очень большая грязь, иначе мы могли бы разбиться.

Валятся мужчины на женщин и наоборот – крики, стоны. На меня кто-то свалился головой вниз. Он ударился головой, а я – сердцем. Плачут женщины, кряхтят мужчины. Извозчик же особенно кряхтит над своим тяжким убытком. Он подождал, пока все немного успокоились и сказал тоном помягче:

"Господа, прошу вас, помогите мне снять сломанное колесо с фургона. Придётся его отнести в починку... в ближайшую деревню".

Пассажиры жалуются:

"Мы измученные, разбитые поездкой и паденьем, некормленные, не напоенные, нет у нас силы помогать".

Извозчик взмолился:

"Будьте милосердны, мне ещё ехать и ехать со своими лошадьми. Боюсь, что не вернусь до субботы домой".

Ладно – что делать. Взялись все за колесо. Но слишком тяжело. Что делать? Извозчик предлагает стащить по одному железные прутья и другую тяжёлую кладь, чтобы легче было снять колесо. Так и сделали. Извозчик ушёл с колесом, оставив нас на пустой дороге с фургоном, с лошадьми, как робинзонов на острове.

Остаться на всю ночь в поле, в холоде и в темноте, без еды и питья, как в пустыне – не самая приятная вещь. Уже третьи сутки мы едем! А люди - какая мешанина - ничего общего друг с другом, как товар в магазине, смотреть друг на друга не можем.

Ночь показалась такой долгой, как еврейский галут. Понемногу, словно через силу, стало светать, а извозчика с колесом всё нет. Ни ответа, ни привета. Тут я подал голос:

«Евреи, что нам сидеть здесь, в этом фургоне, без еды и питья? Кто со мной идёт искать извозчика?»

Вызвались «охотники», и мы пошли в ближайшую деревню. Спрашиваем, не появлялся ли извозчик с колесом. Отвечают, что не застав кузнеца, извозчик пошёл в другую деревню.

Мы тоже туда потащились и, слава Богу, нашли его там у кузнеца. Только в четыре утра колесо было готово. Вернувшись к фургону, застали стариков и женщин в слезах – им стало дурно от голода. Больше суток уже не было ничего во рту - ни еды, ни питья! Шесть душ, убитых такими неприятностями, потащились в Белосток пешком – за пять вёрст. После всех мучений мы тоже, наконец, едва дотащились. Милая поездка заняла больше четырёх суток!

Я пришёл к тёте совсем разбитый, не чувствуя ни рук, ни ног. Тётя испугалась, решила, что я болен.

«Что с тобой, Хацкеле, - всплеснула она руками, - я позову доктора». Я говорю:

«Не надо никакого доктора. Я здоров. Но, тётушка, поездка меня доконала».

Похож я был на чёрта. Тётя, очень добросердечная, сильно из-за меня переживала. Два дня я пролежал разбитый в постели, не чувствуя ни рук, ни ног. Немного поправившись, я ей рассказал, как ехал в Белосток, и попросил придумать для меня какое-то занятие. Сказал, что хотел бы здесь устроиться, и думаю, она могла бы мне в этом помочь. О своём стремлении к Хаскале я промолчал. Тут же ляпнуть про Хаскалу перед такой богобоязненной еврейкой было бы глупо. Просвещённых людей моя добрая и богобоязненная тётка считала настоящими гоями и плохими людьми. Она мне намекнула, что такие дела не делаются быстро. Сначала пишут письмо и спрашивают, стоит ли приехать, найдётся ли какое-то дело. Но теперь, конечно, уже поздно говорить.