Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

В те времена – во времена Хальберштама – в Белостоке происходили десятки разводов. Тестья разводили своих зятьёв - из тех, кто прежде были знатоками и богобоязненными евреями и превратились в «апикойресов». В Белостоке совершалась настоящая революция, и город стал знаменит как город апикойресов, занятый Хаскалой и образованием.

Второй мой знакомый, тоже маскиль, некий Бергзон, дал мне письмо к белостокскому казённому раввину, тоже маскилю, и как раз другу Хальберштама, где написал, что я ещё совсем не знаю русского - не знаю ничего, кроме Талмуда. Но, как ему кажется, из меня может получиться хороший маскиль: молодой человек из деревни, где можно заработать на жизнь, с таким энтузиазмом рвётся к образованию. Надо ему помочь, и т.д., и т.п.

Теперь, когда определился план, как мне идти к моей цели, я поехал домой, обдумывая по дороге, как обмануть жену. Скажу, что еду в Белосток недели на две. Для чего сочинил очень большую и сложную ложь: будто бы моя тётя из Белостока, сестра матери, богачка, просила родственника своего мужа, который едет в Бриск, заехать в Вахновичи и посмотреть, действительно ли я такой способный молодой человек, как обо мне говорят. Если да, он меня захватит в Белосток, где она, тётя, уже добудет мне хорошее место, которым я буду доволен. И этого родственника, собравшегося в Вахновичи, я будто бы как раз встретил в Бриске, понравился ему, и он мне предложил съездить домой за вещами и ехать прямо в Белосток.

Ложь большая и сложная. Мне, по правде говоря, трудно было в первый раз в жизни лгать. Это для меня было хуже смерти. От одной мысли об этом я, сидя в крестьянской телеге, сильно покраснел. И всю дорогу боролся с собой и страдал: сказать ли моей жене такую большую ложь и стать зато образованным человеком или остаться ешувником в деревне, среди крестьян и свиней? Но я себя преодолел, твёрдо решив исполнить свой план.

Приехав домой, я тут же сообщил жене великую новость: так мол и так - дело, удача, внезапная встреча с тёткиным родственником в Бриске, его ко мне расположение, и т.д.

«Великая новость» произвела на жену впечатление, и мне стало ещё тяжелей на душе при виде того, как жена, бедняжка, напрасно ею взволнована.

Естественно, я пообещал забрать её в Белосток, очень красивый город, полный учёных и просвещённых людей и проч. достоинств. Жена осталась спокойной и довольной, а я смог собраться в дорогу на законных основаниях, взять все необходимые вещи, упаковаться и - уехать.

Всю дорогу лились и лились мои слёзы - от жалости к моей обманутой и оставленной в одиночестве жене.

В Бриске я повидался со своими маскилями и тут же нанял до Белостока, находящегося в восемнадцати верстах от Бриска, тарантас, запряжённый тройкой лошадей. Плата с человека была рубль пятьдесят.

Но поездка моя в Белосток оказалась такой интересной, а также такой тяжёлой – так когда-то ездили – что стоит описать её подробно.

Когда я спросил извозчика, сколько человек он возьмёт в тарантас, он ответил:

«Восемь...»

Восемь человек – кроме товара, включавшего железо, пакеты, бочки, мешки и т.п! Я ему предложил три рубля «гонорара», чтобы он взял меньше народа. Иначе можно было задохнуться. Мой извозчик согласился. Сразу же после отъезда в тарантасе уже сидело шесть человек. При этом – масса товара, и ни о каком удобстве уже не могло быть речи. И я уже чувствовал себя совсем зажатым. И стал жаловаться:

«Позвольте, я ведь вам дал вдвое больше денег, чтобы ехало меньше народу, значит, должно ехать меньше народу. Вы ведь сказали, что мы поедем вчетвером?»

«И что же вы хотите, - ответил мне извозчик не слишком вежливым тоном, - чтобы я на ваши несколько рублей прокормил своих трёх лошадей с женой и шестью детишками – не рядом будь помянуты?»

Я уж молчу. Через несколько вёрст к нам прибавились ещё два человека, и до Высокого, что в шести верстах от Бриска, в тарантасе, слава Богу, уже сидело, скрючившись, целых десять душ – старых евреев, евреек, молодух, девиц, парней. Сидели один на другом, тот кричит: ой, нога, другой – рука. Уже никто не знает, где его ноги, а извозчик покрикивает: «Но, но!» - имея, кроме пассажиров, наверное, груза пудов сто. К тому же – осеннее время, дождь, сырость. Лошади не идут, грязь, как густая каша. Не тянут лошади телегу, он хлещет кляч, бьёт, понукает – пока они не стали совсем. И стоят. Извозчик просит всех сойти.

«Грязь... не видите...», - кидается он с кнутом к нам и к лошадям.

Начали выбираться поодиночке. Поднялся крик, потом все враз перестали кричать и стали уже ощущать ноги и руки, и все члены. Но, Боже мой, - как они болят: у того затекли ноги, другой – отлежал руку, у того – бок, а извозчик кричит:

«Пошевеливайтесь, благородные господа, не угодно ли вылезть из кареты!»

Но стоило всем как-то вылезти, как лошади совсем стали – и ни с места. Извозчик кричит опять:

«Братцы, поддайте немного, помогите! Не то мы здесь застрянем на шабес!»

Я первый толкнул телегу, хотя уже сутки не чувствовал ни рук, ни ног. Я был довольно здоровый парень, но все косточки у меня ныли. Но что делать – надо помочь толкать. Слава Богу, лошади выбрались из грязи.

«А ну давай обратно в фургон! – скомандовал извозчик, – едем». Но тут случилась новая беда: каждый хотел захватить место получше. Стали друг с другом сражаться. Началась большая борьба с руганью, так что можно было оглохнуть от криков.

Мне совсем не хотелось лезть в фургон. Было бы дело днём, я бы лучше пошёл пешком. Но ведь ночь, я не знаю дороги, и мои вещи – тяжёлые. Я стою и жду, пока кончат воевать и усядутся, чтобы как-то пристроиться в фургоне и поехать. Но войне не было конца. Всё выше взлетали голоса, пока извозчик не закричал диким голосом:

«Сию минуту садитесь!»

И тут же – помягче, с лёгкой издёвкой, прибавил:

«Дорогие господа, рассаживайтесь по местам, я, как вы видите, собираюсь погнать лошадей, и вы тут останетесь лежать в грязи. Что воевать, господа хорошие! Как бы ни сидеть - лишь бы сидеть".

Крики извозчика помогли. Народ кое как уселся, а я влез на козлы и устроился там рядом с извозчиком, свесив ноги и крепко держась, чтобы не упасть. Не дай Бог упасть – разобьёшься насмерть. Так я проехал несколько вёрст. Понятно, что не чувствовал ни рук, ни ног и весь вымок. Внутри на меня хотя бы дождь не лил.

Так мы приехали в деревню и остановились у корчмы. Тут раздались стоны, как в больнице среди тяжело больных.

«Ой, руки... ой, ноги... ой, голова!...»

В корчме сыро и темно, горит маленькая масляная лампа. За большим столом сидят крестьяне с крестьянками, пьют водку, закусывая чёрным хлебом. На больших, длинных скамьях лежат и храпят. Тут – еврей, еврейка, а там – гоя. Негде отдохнуть, негде прилечь. Большая печь тоже занята.