Ехезкель Котик - Мои Воспоминания. Часть 1

Когда был пойман на воровстве Ицхак-Бер с ключом от кассы, из которой кто знает сколько времени воровал, отец был так хладнокровен, так спокоен и не сказал ни одного худого слова против вора, лишь хладнокровно, спокойно заметил:

«Ответьте мне хотя бы, реб Ицхак-Бер, сколько времени у вас уже есть этот ключ, а также - воруя у меня, делали ли вы это по совести?»

После этого он с ним справедливо посчитался, и когда Ицхак-Бер заявил, что он сейчас останется без хлеба и не будет иметь, чем вернуться домой в Бриск, отец ему дал сотню и пожелал счастья и удачи и т.п. таким дружелюбным тоном, будто тот не вор, а истинный праведник.

Но в отношении отца ко мне я сейчас в первый раз ясно увидел холодную ярость и мстительность. В то же время я ведь не был каким-то уличным мальчишкой, я был известен в городе, ко мне относились с уважением, так почему же он со мной себя ведёт так жестоко? Просто убить меня готов!

Но поразмыслив, я научился отдавать ему справедливость. Во-первых, я увидел, что из миснагда хасидом можно стать, но обратно – никак. Миснагид – это просто верующий еврей, но хасид считает, что небо, Бог и рай существуют только для него, и насколько ему дорог хасидизм, настолько ненавистны миснагды. Человек уже не смотрит на своё собственное дитя, это уже больше не дитя, если переходит к ненавистным миснагдам. И поскольку я был старшим, а после меня – ещё четверо мальчиков – отец просто боялся, как бы я не покалечил братиков своим миснагдством. И он был прав, так оно и случилось: все мои братья – миснагды.

И к моему несчастью, как уже говорилось, моя жена стала большой хасидкой, и отец через неё со мной сражался. Не была бы он такой красивой, он бы сжал зубы и махнул на меня рукой. Но отец понимал, что она мне бесконечно дорога и, в этом смысле – сила, которую он использует против меня.

Моё желание уехать, опять же, отца испугало. Так он ещё имел каплю надежды с помощью моей красивой жёнушки вернуть меня хасидизму. Но если я уеду, то всё пропало.

Но как всегда в таких случаях между отцом и сыном, он ничего не добился и только испортил мне много крови и жизни. Вместо того, чтобы смягчиться, я только ожесточился.

Мой умный отец не понимал, что так же, как и он не отдаст своего хасидизма ни за какие блага мира, так же и я ни за что не отдам своего миснагства. Лгать, обманывать, притворяться, как другие, я не мог. Это – не в моей природе. Так делают другие: ходят, как прочие хасиды, в долгополой одежде, едут к ребе, носят штреймл – всё ради жены, отца, тестя или ради начальства - а в душе всё наоборот: курят в шабат папиросу, нарушают все запреты, лишь бы никто не видел. Но я так не мог.

Тот день, когда я захотел получить паспорт, был один из самых горьких днй моей жизни. Жена проболела несколько дней. Отец расшибся в лепёшку, чтобы она выздоровела. Она лежала в кровати и только плакала. Со мной не разговаривала. Естественно, что мне хотелось ей всячески угодить. Болезнь её меня совершенно потрясла. Но отец меня к ней не допускал. И так получилось, что вся семья крутилась вокруг неё, каждый старался чем-то помочь, а я – нет!

Потом, выздоровев, она по отношению ко мне смягчилась, видно, почувствовала ко мне жалость. Слишком уж мне от отца досталось. Понятно, что её огорчало, что я собрался уехать – так недавно женился, а радости в жизни не имею.

Мы помирились… Я ей объяснил, что у отца нет никакого права так меня преследовать. Он не может меня заставить быть хасидом, если моё сердце к этому не лежит. Поэтому он не должен иметь ко мне никаких претензий, не должен так жестоко со мной поступать.

«Он меня обижает в твоём присутствии, он ждёт, что я упаду духом, почувствую себя униженным, - объяснил я ей, - нет, моя дорогая жёнушка, я всё могу сделать, но верить в то, во что не верится - не могу».

«Что касается моего желания поехать в Воложин, - продолжал я, - и тебя оставить, то ты же знаешь, что душа моя связана с твоей душой, сердце с сердцем. И именно поэтому я хочу уехать. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты, не дай Бог, не знала никакой нужды. Больших денег у нас нет, какого-то нового дела тоже не предвидится. И с таким небольшим капиталом, каким мы располагаем, мы ничего не получим, поэтому надо добиться какого-то дохода. Я не могу взяться за какую-то мелкую вещь ради заработка, как другие каменецкие жители. Но на одно я надеюсь – стать раввином. И спроси пожалуйста, моя жёнушка, нашего дядю, раввина, он тебе скажет, что для меня есть единственный правильный путь – стать раввином. За это я должен благодарить отца – что он не послал меня в Воложин ещё три года назад. Я бы уже скоро стал раввином. Но я ещё надежды не потерял; мне сейчас восемнадцать лет. Содержания у нас ещё есть на целых три года, и ничего не сделается, если мы ненадолго расстанемся. Тебе у отца ни в чём не будет нужды, все тебя любят. Не беда - года через четыре, максимум через пять я, с божьей помощью обязательно получу право на должность раввина, а ты станешь уважаемой раввиншей».

Короче, моя супруга, которая в общем была хорошей и практичной женой и больше всего хотела надёжного дохода, вполне со мной согласилась, сказав, что ни капли не сомневается в моей верности и преданности.

И отец, как это часто бывает, как только понял, что мы с женой полностью помирились, перестал ко мне придираться.

Своего намерения – учить Гемару и галахические решения, пока не получу права на должность раввина – я не оставил. Стал учиться в новом бет-ха-мидраше с большим усердием и вёл себя так: после вечерней молитвы, то есть, вначале вечера, занимался до восьми часов, потом ложился спать возле печи, со старым талесом под головой, заранее попросив молодёжь перед уходом домой в десять, одиннадцать часов меня разбудить. И после ухода всех, оставшись один, брался за учёбу. Стоял у возвышения и учился до рассвета. Подняв голову от Гемары, слышал, что чтец уже читает благословения из молитв, и что начался день. Так я учился всю зиму.

Спал я в бет-ха-мидраше часа по три, не больше, и всё время учился. Только в пятницу ночью спал дома, как положено знатоку Писания.

Мне, однако, было страшно одному находиться в таком большом бет-ха-мидраше. Я тогда верил в чертей и злые силы, к тому же в то время у нас в городе была сумасшедшая еврейка по имени Рашеле. Её безумие проявлялось в том, что она ходила целыми ночами по улицам и как только видела, что где-то мужчина открыл дверь и вышел на улицу, так тут же проникала через дверь к тому в постель. Естественно, подымался скандал, пока её не прогоняли. В этом заключалось её безумие. И я боялся, как бы Рашеле не зачастила ко мне в бет-ха-мидраш. Я очень боялся чертей, зажигал свет во всех лампах, висящих в бет-ха-мидраше. Было там, помнится, восемь больших висячих ламп по восемь, десять и двенадцать свечей в высоких подсвечниках, для субботы и праздников. Я сжигал по два фунта свечей за ночь, и никто мне не смел сказать ни слова. Все хозяева из бет-ха-мидраша, как и евреи вообще, очень были довольны, что я учусь в одиночку. Всю ночь с Гемарой – шутка ли!