Николаус Риль - 10 лет в золотой клетке

Путешествие поездом по всей России представлялось мне внешне идиллическим: я хотел беззаботно смотреть из окна вагона и прощаться со страной, где я родился. Но идиллия не состоялась. Уже сам отъезд не был для меня идиллией, так как я был сильно пьян: мы отмечали отъезд с одной приятной грузинской семьей, где огромный рог с вином много раз обошел стол. Еще хуже было то, что у меня ужасно болели зубы. При пересадке в Москве я не смог использовать многочасовую паузу для того, чтобы проехаться по хорошо знакомому городу, а должен был ехать к зубному врачу.

На пограничной станции Брест-Литовск сопровождающий меня полковник Кузнецов сказал на прощанье: «Для Вас дверь в Советский Союз всегда остается открытой». Мне было больно тогда это слышать, больно и сейчас. поскольку эта дверь чаще открыта для выезда, чем для въезда в страну. Должно ли это быть так? Должно ли это остаться так навсегда?

4 апреля 1955 года наш поезд прибыл во Франкфурт-на-Одере. Перрон Тыл пуст и оцеплен полицейскими. Это выглядело так, как будто пришел поезд с прокаженными. Никакой процедуры праздничного приема организовано не было, и нас встретил только холодный ветер ГДР.

Так как в этой книге описывается только время, проведенное в Совет. ком Союзе, то я не буду касаться здесь недель, проведенных в восточной зоне, хотя некоторые события, например, встречу с Ульбрихтом, можно было бы описать. Однако, как знаток советской жизни, я хотел бы поднять вопрос о том, должна ли была ситуация в Восточной Германии быть настолько неприятной. При этом я считаю, что принадлежность Восточной Германии советскому блоку является горькой, но неизбежной необходимостью. После ужасной войны Советский Союз не мог и не стал отказываться от политического и военного бастиона между собой и Западом. Военная травма оказала подсознательное действие даже на наших западных друзей. Многие боялись реальных немецких бомб меньше, чем угрозы советских бомб. О вкусах не спорят. Однако меня мучает особый вопрос, действительно была необходимость в такой раболепной сервильности бонз ГДР перед Советским Союзом. Я чувствую себя, в некоторой степени, компетентным в этом вопросе, так как, по-моему, русские реагируют на неуклюжее навязывание своей дружбы с большой сдержанностью и с едва скрытым презрением. Не только я, а также и многие другие немцы поехали туда больше с достоинством, чем с покорностью. Откуда же тогда происходит и для чего служит демонстративная сервильность ГДР? Русских она не может даже растрогать до слез, так как русские имеют достаточно чутья, чтобы различить истинную, наигранную или вынужденную демонстрацию дружбы. Или это склонность немцев к совершенствованию заставляет восточно-немецких руководителей быть более советскими русскими, чем сам и советские русские? Или русские получают удовольствие от того, чтобы принудить к этому подчиненных им немцев? Если да, я вынужден был бы вычеркнуть главу о хороших русских людях.

Отказавшись от заманчивых предложений и значительных материальных благ, среди которых было два прекрасных дома, в начале июня 1955 года я переехал с семьей на Запад. Спустя 22 года можно было, наконец, опять говорить, что думаешь, и идти туда, куда хочешь!

В заключение биографической части этой книги я хотел бы упомянутьеше об одном психологическом эффекте, который, может быть, заметили и другие люди, возвратившиеся на родину с Востока. Когда на Западе я вошел в спокойное русло, стал профессором высшей школы, несмотря на дружеское отношение ко мне всех коллег, у меня долгое время было чувство, что чего-ТО'Мне не хватает. И однажды мне стало ясно, что же это: у меня не было чувства опасности, угрозы, борьбы. В одно мгновение, когда я это осознал, это странное чувство внезапно исчезло. Моему превращению в удовлетворенного гражданина ФРГ ничего больше не мешало.

Секретность - слепое исполнение предписания, иногда смешное

Строгие меры по обеспечению секретности действовали в высшей степени неприятно на нашу жизнь. Немецкие «специалисты» и их семьи могли покинуть огороженную колючей проволокой площадку «объекта» только с особым советским сопровождающим. Моя группа имела в этом отношении некоторые преимущества, так как наши дома находились в центре Электростали, мы могли в этом месте свободно перемешаться без сопровождающего. Конечно, в конце нашего пребывания выяснилось, что эта привилегия была нелегальной. В это время я узнал, что наша площадка 200 на 100 метров, на которой находились наши дома, должна была быть обне гсена колючей проволокой, и эту крохотную.площадку мы могли покидать только с сопровождающим. Я должен был обдумать это и внести предложения. Русским было ясно, что такое распоряжение является ужасно суровым. Между мной и русскими была негласная договоренность - отложить это дело до отъезда из Электростали. Вскоре я получил — в результате доверчивости советской секретарши — старый, но все еще действующий приказ, подписанный Берией, касавшийся обращения с немецкими специалистами, который я мог бы и не увидеть. Приказ был ужасный. Там говорилось, что мы, действительно, должны жить на закрытой площадке, причем на площадке должны были быть продуктовый магазин и кинотеатр. Далее в приказе говорилось, что наши сопровождающие никогда не должны отходить от сопровождаемой персоны более чем на полтора метра! Идиотский приказ никогда не был реал изован втаком виде. И только после моего отъезда из Электростали кто-то раскопал приказ и раскрутил это дело. Приказ не был выполнен благодаря тактике проволочек.

Вечная слежка давила на нас. Я помню, как однажды в Свердловске меня примерно на пять минут потерял из виду мой сопровождающий. Это, вероятно, звучит смешно, но я насладился несколькими минутами «свободы».

Предписания о соблюдении секретности были смешными и обременительными не только в личном, но и в служебном отношении. Каждый лист бумажки, написанный на службе, считался секретным, пусть там была написана только химическая формула воды или стихотворение Пушкина. Однажды, когда пришло новое, более строгое предписание, я поехал к министру атомной промышленности Завенягину, чтобы пожаловаться. «Авраамий Павлович,—сказал я,— Ваши хранители тайн взяли нас за горло». «Нас тоже»,—был его лаконичный ответ. У меня были связаны руки, так как этот ответ соответствовал действительности, а против воли генералов, выпускающих предписания в МГБ, и Завенягин ничего не мог сделать.

Мы испытывали детскую радость, когда меры по соблюдению секретности оставались позади или когда удавалось провести сотрудника, отвечаю^ шего за секретность. К сожалению, я могу привести только два примера таких веселых происшествий.