Семен Резник - Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Наташу поражало, что многие американки носят брюки. Ей это казалось ужасно безвкусным.

От кавалера по фокстроту она тоже не в восторге. К тому же у него репутация волокиты, не пропускающего ни одной юбки. Подтрунивая над пуританизмом американцев, Добржанский замечал в одном из писем: «Бриджес-то, фу, – об этом человеке нельзя даже говорить в приличном обществе. Правда, Бриджес – человек “веселый”, это тоже нельзя отрицать!» [492]

За Наташей этот ловелас тоже пытался приударить, пришлось его решительно отшить, дабы не допускать двусмысленности. После этого у них установились добрые деловые отношения.

Общаться с Бриджесом ей приходилось ежедневно, ибо Морган, понимая, что на скромную стипендию российской паре существовать непросто, предложил ей работу технического ассистента. На нее возложили уход за дрозофилами. В лаборатории содержались сотни уникальных линий дрозофилы; ни одну из них нельзя было утратить, так что работа была ответственной. С этого начинал у Моргана сам Бриджес. Теперь он стал ее прямым начальником.

К сентябрю лаборатория Моргана, со всеми сотрудниками, приборами, инвентарем и мушиными линиями перебралась в Калифорнию.

За четыре дня Добржанские на поезде пересекли страну, получив богатую пишу для впечатлений. На перроне в Пасадене их встречал сам Морган – «любезность большая и, пожалуй, даже слишком большая, так как я себя чувствовал немного неудобно при этом». Временное жилье им тоже приискал Морган. Президент Академии наук и завкафедрой генетики Калтеха лично их опекал. При внешней сухости он оказался очень простым, доступным, отзывчивым джентльменом.

В Пасадене Добржанским нравилось еще больше, чем в Вудс-Холле: вид на горы, яркая синева безоблачного неба, добротные и ухоженные усадьбы, утопающие в зелени; пальмовые аллеи и благоухающие апельсиновые сады; чудесный климат; даже полуденный зной, благодаря сухости воздуха и морскому бризу, переносился легко. «Pasadena место очаровательное; если кто-либо вознамерится искать место, могущее служить моделью для человеческих представлений о потерянном рае, то он должен заглянуть сюда».

Правда, лаборатория оказалась совсем неустроенной, книги, оборудование лежали в нераспакованных, беспорядочно наваленных ящиках; рабочее место в тесной комнатушке приходилось делить с другими сотрудниками: здание еще не было достроено, комнаты – не отделаны.

У Моргана не было помощника по хозяйственной части, а научные сотрудники даже не думали о том, что должны ему помогать. Во все мелочи он вникал сам, принимал в то же время посетителей и вообще разрывался на части. Обустройство лаборатории затягивалось, Добржанский, вынужденный из-за переезда прервать начатые исследования, не мог набрать прежний темп. Между тем срок его гранта истекал.

Морган послал ходатайство в Совет фонда Рокфеллера о продлении ему гранта еще на год. Но в канцелярии Совета бумагу потеряли, что выяснилось не сразу. Повторное ходатайство рассматривали очень долго. И – отказали! По уставу фонда, стипендии выдавались на строго определенный срок, продления не предусматривались. Совет не видел оснований для того, чтобы отклониться от установленных правил.

Морган воспринял отказ как личное оскорбление и резко его опротестовал. Скандала никто не хотел; после долгих переговоров сошлись на середине: стипендию продлили на шесть месяцев, из коих три уже миновали.

Продление стипендии не означало автоматического продления американской визы – этого надо было добиваться отдельно. Особой проблемой было продление советского заграничного паспорта и срока командировки от Академии наук: то и другое уже было просрочено.

Феодосий нервничал, а в Ленинграде нервничал Филипченко: он ручался за своего сотрудника, объяснял, какие выгоды советской науке принесет стажировка перспективного молодого ученого в эпицентре мировой генетики.

Филипченко видел в Добржанском восходящую звезду науки, относился к нему почти с отеческой нежностью и просто скучал без него. Он с нетерпением ждал его возвращения, но, понимая, насколько важна стажировка в Пасадене, советовал задержаться года на три, чтобы стать если не вторым Морганом, то одним из ведущим «морганоидов». Но разноречивые сведения из-за океана даже его сердили и раздражали. Складывалось впечатление, что Добржанский волынит, недоговаривает, темнит. В Пасадену летели обвинения в неискренности, в попытках действовать за его спиной. Понять в Ленинграде, что Феодосий сам плутает в лабиринте бюрократической системы Америки, было нелегко.

Неопределенность положения усугублялась смутой в душе Добржанского. Его научная работа быстро продвигалась вперед и сильно его увлекала. Рентгеном он бесстрашно ломал хромосомы, прослеживал, как обломки одной хромосомы присасываются к другой, как обмениваются участками и как всё это отражается на изменчивости признаков в следующих поколениях мушек. Это были новаторские работы, они открывали новые перспективы, а постоянное общение с Морганом и морганоидами расширяло кругозор, вдохновляло, двигало творческую мысль. И служило стимулом к тому, чтобы пробыть здесь подольше…

Полгода, на которые была продлена стипендия, истекали; просить Моргана ходатайствовать о новом продлении было бы просто нахальством, да и результат, скорее всего, был бы негативный. В апреле 1929 года всё заканчивалось. Но и вернуться в Ленинград, где его с нетерпением ждали, Добржанский не мог: продления командировки, о котором он просил, ему не дали; без этого трудно было добиться продления паспорта, а по просроченному паспорту нельзя было получить транзитные визы…

И вдруг Морган предложил Феодосию остаться еще на год, в новом качестве – ассистентом профессора. О том, что на него может свалиться такое счастье, он не мечтал!

Добржанскому понятно: известие о новой отсрочке вызовет еще большее недовольство в России – и в Академии наук, и в университете, и в коридорах власти. Но отказаться было выше его сил. Объяснив ситуацию Филипченко, Феодосий приложил два заявления об отставке – одно в университет, другое в Академию наук: пусть его лучше не ждут!

Значит, он решил навсегда остаться в Америке?

Ни в коей мере!

Слишком многое здесь ему было чуждо. Он чувствовал, что никогда здесь не приживется, не станет своим. Таков лейтмотив многих его писем к Филипченко.

«Страна хорошая, очень хорошая, гораздо лучше, чем у нас ее представляют, но чужая. Этим последним словом всё сказано, всё исчерпано до самого дна. И этого не поправишь никогда, так как генотип ли тут замешан или что-либо другое – не знаю, но нечто настолько важное, что ничем его не вырубишь. Я люблю здешнюю природу, да и как ее не любить, – вероятно, мало на земном шаре лучших уголков, но всё это все-таки чужое до бесконечности» [493].