Семен Резник - Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Черт Бородина не взял, а сам он – за что только не брался!

Решил заняться пропагандой русской науки в Америке и засыпал Вавилова требованиями присылать фотографии и биографические очерки о русских ученых. Это в разгар сплошной коллективизации, пустившей сельское хозяйство страны под откос, откуда его должна была вытягивать наука.

Первые два письма Вавилов оставил без ответа, а в ответ на третье написал:

30 мая 1930 г., Д.Н.Бородину: «Заняты мы, как черти, с раннего утра и до поздней ночи. Имейте в виду, что в сельском хозяйстве происходит революция, и мы в ней принимаем самое непосредственное участие, и поэтому не до биографий и не до портретов, но все же будем иметь в виду Ваши пожелания, а Вы будьте немножко скромнее» [188].

После этого Бородин надолго замолчал, но не угомонился. Весьма любопытен коротенький запрос Вавилову из Австралии от 12 января 1933 года: «Уважаемый доктор Вавилов. Был бы рад, если бы Вы любезно согласились выслать мне описание всех подробностей последнего открытия доктора Д.Н.Бородина, касающегося яровизации семян» [189].

Вавилов ответил, что Бородин не имеет отношения к методу яровизации, он, вероятно, лишь изложил в какой-то статье работы Т.Д.Лысенко. Однако в конце года пришло письмо от самого Дмитрия Николаевича (от 4 октября 1933 г.). Он торжествующе сообщал, что успешно яровизировал 31 сорт озимого овса и 16 сортов озимого ячменя. Он, оказывается, вел опыты по яровизации в Арлингтоне, штат Вирджиния, и в Абердине, штат Айдахо.

Таково последнее из писем Бородина Вавилову, во всяком случае, из тех, что обнаружены и опубликованы. Зная о роковой роли советского «яровизатора» в судьбе Вавилова, в этом финальном сообщении Бородина трудно не усмотреть горького символа.

Но расхождения выплывут много позднее. А пока было важно то, что, покидая Новый Свет, Николай Иванович оставлял в нем своего представителя…

На обратном пути Вавилов остановился в Европе, прежде всего – в Англии. В Оксфордском университете посетил профессора Хаксли, к которому имел рекомендательное письмо Томаса Моргана: «Я уверен, что Вы получите огромное удовольствие от встречи с профессором Вавиловым» [190].

«Был три дня у Бэтсона. Перетолковали обо всем. Целый вечер толковали об эволюции. Пожалуй, это было наиболее существенное за всю поездку.

Был у Персиваля. Видел абиссинские пшеницы и надеюсь получить около 200 афганских, испанских и португальских пшениц. Если всё, что собираю, дойдет, пожалуй, наша коллекция будет лучшей в мире. <���…> Поездка в Африку становится неизбежной. Книга Персиваля, пожалуй, самое лучшее, что привезу» [191].

Его программа пребывания в Западной Европе, как всегда, обширна, насыщена и – с позиций здравого смысла – невыполнима. Дороги и транспортные средства здесь великолепны, территория невелика. Но она изрезана государственными границами. А у Вавилова – молоткастый, серпастый советский паспорт! В посольствах и консульствах он мгновенно стирает с лиц приветливые улыбки; чиновники становятся сухими, строгими, подозрительными. Как не вспомнить слова поэта – те самые, что поколения советских школьников заучивали наизусть. Они звучали с концертных эстрад, по радио, телевидению, их исполняли самые яркие чтецы-декламаторы. Я как сейчас слышу их громовые голоса, эффектно модулируемые интонации:

«И вдруг,/ как будто ожогом,/ рот/ скривило господину./ Это/ господин чиновник берет/ мою/ краснокожую паспортину./ Берет – как бомбу,/ берет – как ежа,/ как бритву обоюдоострую,/ берет,/как гремучую/ в 20 жал/ змею двухметроворостую».

Чтецы озвучивали громокипящие вирши с пафосом и патриотической гордостью: знай наших! Для Вавилова краснокожая паспортина была проклятьем.

«Я сожалею, что не взял официального письма Департамента земледелия в Европу. Даже стоящим вне политики русским ученым очень трудно получать визы для европейских стран. Нам нужно было всего собрать 11 виз. Даже для того, чтобы проехать транзитом из России в Германию, необходимо иметь все транзитные визы. Официальное представление из Департамента земледелия было бы для нас большим подспорьем. Тем не менее, мы уже получили 7 виз. Еще осталось выправить нидерландские и шведские визы, я надеюсь, по крайней мере, получить шведскую» [192].

Он получил и шведскую, и нидерландскую.

О его передвижениях дают представление строки из того же письма, в которых он сообщает, куда и когда следует ему писать.

«Моя программа пребывания на ближайшие недели такова:

с 15 по 31 декабря – Берлин, до востребования;

с 1 по 7 января – Стокгольм, до востребования;

с 8 по 11 января – Рига, до востребования;

20 января я надеюсь вернуться в Петроград.

Мое пребывание в Англии оказалось столь же успешным, как и в Америке. А.А.Ячевский – в Париже. Я буду там на следующей неделе, но всего на несколько дней» [193].

21 декабря, Кельн, Е.И.Барулиной: «Вот и Кёльнский собор, позади Америка, Англия, Франция, Бельгия. Скорее надо в Питер, хочется скорее взяться за ряды, системы, починить полевые культуры юго-востока, проблем без конца. Надо бы повидать Baur’a, Correns’a, Lotsy, de Vries’a, Nilsson’a Ehle, Iohannsen’a. He знаю, удастся ли всех. Визы даются нелегко. Боюсь, что год этот слишком труден в России. Скорее надо на выручку».

Трудно установить, всех ли названных ученых Вавилов сумел повидать. Наверняка видел Баура и Корренса; о встрече с Гуго де Фризом написал: «Сегодня был с визитом у де Фриза. Живет он верстах в 40 от Амстердама в хорошенькой голландской деревушке, где построил свою лабораторию, вегетационный домик. Словом, живет в самых идеальных условиях, вдали от города, среди зелени, книг. Был он, как и полагается де Фризам, исключительно внимателен и добр, и, конечно, я в восторге. Lady de Vries была также очень добра. Она сказала мне, что она послала уже через Нансена пакет в Россию [194]. Подарил мне де Фриз 4-лепестковый клевер. В Голландии это символ счастья, как у нас махровая сирень».

Вавилов очаровал семью Гуго де Фриза. Отношения установились не только деловые, но и личные. Высылая в Петроград семена культур, о которых просил Вавилов, де Фриз присовокупил гибридные семена подорожника и энотеры; советовал, не дожидаясь весны, посеять их в теплице, а потом уже высадить в открытый грунт. Просил прислать семейные фотографии, которые у него в доме сделал Вавилов, особенно снимок его маленького внука. «Более того, мы были бы Вам очень благодарны, если бы Вы могли подарить нам свою фотографию. Нам приятно вспомнить Ваш визит и Ваш интерес ко всему окружающему и послать Вам наилучшие пожелания» [195].

Не менее интересной и полезной была встреча со шведским генетиком и селекционером Нильсоном-Эле. Скромная, почти аскетическая обстановка, в которой ученый жил и работал, контрастировала с размахом его исследований, глубиной теоретического мышления, «умением проникать в суть явлений». Сорта пшеницы, выведенные Нильсоном-Эле, по урожайности в полтора раза превышали местные сорта. Таков был результат планомерной работы, базировавшейся на законах генетики.