Майкл Ондатже - Английский пациент [litres]

Он лежал с ней под деревом, почти не шевелясь, глядя вверх на ветку. Девушка прислонилась ртом к его рубашке. Он слышал ее глубокое дыхание. Когда он обнял ее за плечи, она уже почти спала, но ухватилась за его руку. Посмотрев вниз, Кип заметил у нее в руке обрывок провода – должно быть, опять подобрала его.

Ее дыхание было живым, а тело – таким легким, словно она должна была получить всю тяжесть от него. Сколько он сможет так лежать – неподвижно, не имея возможности заняться делом? Но нужно оставаться неподвижным – как тогда, когда он спал у подножия статуй, в те месяцы, когда союзники продвигались по побережью, отвоевывая каждый город-крепость, и все они стали для солдат одинаковыми; везде похожие узкие улочки, которые превратились в сточные канавы для крови, так что он думал: если поскользнется и упадет, его подхватит этим красным потоком и понесет по склону на скалу, а потом – в долину… Каждый вечер он входил в отвоеванную церковь и выбирал статую, которая на эту ночь становилась его ангелом-хранителем. Доверял теперь только этой семье из камней, придвигаясь к ним в темноте как можно ближе, к статуе скорбящего ангела, бедро которого было выточено в совершенстве женских форм и казалось таким мягким. Он клал голову на колени одному из таких созданий и засыпал, забывая о тревогах и страданиях.

Вдруг она пошевелилась и сильнее навалилась на него. Дыхание стало глубже, словно звук виолончели. Он наблюдал за ее спящим лицом. Еще не прошло раздражение из-за того, что девушка осталась, когда он обезвреживал мину, – как будто он был теперь у нее в долгу, и это заставляло чувствовать ответственность за нее, хотя сейчас все уже прошло. Будто то, что Хана осталась, могло повлиять на успешное обезвреживание мины.

Он смотрел на себя как бы со стороны, словно на одну из картин, которую видел где-то в прошлом году. Этакая беззаботная парочка в поле. Сколько раз встречал таких людей, лениво спящих, не думающих о работе и опасностях, которые могут подстерегать в этом мире. Кип заметил еле заметное движение губ Ханы; брови поднялись, как будто она спорит с кем-то во сне. Он отвел взгляд и посмотрел вверх, на дерево и на небо в белых облаках. Ее рука крепко держалась за него – как глина, которая прилипала на берегу реки Моро, когда он вцеплялся в мокрую грязь, чтобы не свалиться в стремительный водный поток.

Если бы он был героем с картины, было бы основание потребовать время для сна. Но даже она сказала о смуглости его кожи – темной, как горная скала или мутная вода бушующих рек.

Юноша почувствовал, что его задели эти наивные слова Ханы. Успешное разминирование очередной хитроумной бомбы означало новый шаг на пути к разгадке, вооружало саперов методами работы с новыми типами снарядов. Ради таких случаев приглашались мудрые и опытные белые специалисты, которые пожимали друг другу руки, признавали результаты и, прихрамывая, возвращались в свое уединение. А он оставался, потому что был профессионалом. Лавры доставались не ему, потому что он был иностранцем, сикхом. Да они и не были нужны. Единственной мишенью для контактов, человеческих и личных, был враг, который изобрел, сделал, установил эту мину и ушел, заметая следы.

Почему он не может заснуть? Почему не может повернуться к девушке и перестать думать, что весь мир горит в огне? На картине в его воображении поле должно быть объято пламенем. Как-то в 1944 году он наблюдал в бинокль за сапером, входящим в заминированный дом. Увидел, как тот смахнул с края стола коробку спичек и мгновенно превратился в огненный столб – за полсекунды до того, как услышал звук взрыва. Это было словно молния! Как же можно было доверять даже безвредному куску проволоки, обмотанному вокруг руки девушки? Или легким переливам ее дыхания, глубокого, словно камни в реке?

Она проснулась оттого, что гусеница заползла по воротнику платья на щеку. Открыла глаза и увидела его, склонившегося. Не дотрагиваясь до ее лица, он взял гусеницу и положил в траву. Хана заметила, что сапер уже собрал свои вещи. Отодвинулся и сел, прислонившись к дереву, наблюдая, как она медленно перевернулась на спину и потянулась, задерживая этот момент так долго, как могла. Вероятно, был день. Солнце стояло высоко. Она откинула голову и посмотрела на него.

– Я думала, ты крепко держал меня.

– Я так и делал, пока ты не отодвинулась.

– И сколько ты меня так держал?

– Пока ты не пошевелилась, пока тебе не захотелось пошевелиться.

– Надеюсь, я не воспользовалась ситуацией? – И добавила, заметив, что он смущается: – Шучу. Пойдем в дом?

– Да, пожалуй, я голоден.

Она с трудом встала, покачиваясь от яркого солнца, от слабости в ногах. Хана не помнила, сколько они здесь пробыли. Осталось лишь ощущение того, как легко и хорошо ей было.

Караваджо раздобыл где-то граммофон, и решили устроить вечеринку в комнате английского пациента.

– Я буду учить тебя танцевать, Хана. Не тому, что знает твой молодой приятель. Я видел такие танцы, на которые смотреть не хотелось. Но эта песня, «Как долго это продолжается», – одна из лучших, потому что мелодия вступления прекраснее, чем сама песня. И только великие джазмены понимали это. Мы можем устроить вечеринку на террасе, можем даже пригласить на нее нашу собаку, или лучше вторгнуться в покои англичанина и устроить вечеринку у него в спальне. Твоему юному другу, который в рот не берет спиртного, удалось раздобыть вчера в Сан-Доменико несколько бутылок вина. Не хватало только музыки. Дай мне руку. Нет, подожди. Сначала надо расписать мелом пол и потренироваться. Три основных шага – раз, два, три, – а теперь давай руку… Да что с тобой сегодня?

– Кип обезвредил мину, огромную и очень сложную. Пусть он сам тебе расскажет.

Сапер пожал плечами – не из скромности, а чтобы показать, что это очень трудно объяснить. Быстро стемнело, темнота сковала сначала долину, потом горы, и вскоре пришлось зажечь фонари.

Шаркая ногами, они шли по коридору в комнату английского пациента. Караваджо нес в одной руке граммофон, в другой – его заводную ручку и иглу.

– А сейчас, до того, как вы начнете кормить нас своими историями, – обратился он к неподвижной фигуре на кровати, – я подарю вам «Мою любовь».

– Написанную в 1935 году, кажется, мистером Лоренсом Хартом, если мне не изменяет память, – пробормотал английский пациент.

Кип сидел в нише окна, и она сказала, что хочет танцевать с ним.

– Сначала я поучу тебя, мой дорогой червячок.

Хана в недоумении посмотрела на Караваджо – обычно так ее называл отец. Дэвид неуклюже обхватил ее и, повторив «мой дорогой червячок», начал урок танца.

Она надела чистое, но не глаженое платье. Всякий раз, когда описывали круг в танце, она видела сапера. Он подпевал про себя. Если бы было электричество, он мог бы провести радио и услышать, где сейчас идет война. А пока единственной ниточкой, связывающей с миром, был детекторный приемник Кипа, но он оставил его в своей палатке. Английский пациент пустился обсуждать несчастную судьбу Лоренса Харта. Сказал, что некоторые лучшие его стихи для мюзикла «Манхэттен» были изменены, и процитировал: