Майкл Ондатже - Английский пациент [litres]

Видно, ее муж обезумел. Решил покончить сразу со всем треугольником. Убить себя. Убить ее. Убить его – либо подмяв (если удастся) обломками самолета, либо оставив навсегда в пустыне.

Но она не умерла. Он вытащил ее из самолета, из его мертвой хватки, из последних объятий законного супруга.

– Почему ты так ненавидел меня? – шепчет она в Пещере Пловцов, превозмогая боль от ранений. У нее сломано запястье, раздроблены ребра. – Ты вел себя безобразно. Как раз тогда Джеффри и начал подозревать тебя. До сих пор ненавижу это в тебе – уходить от реальной жизни в пустыню или бары.

– Ты же оставила меня в парке Гроппи.

– Потому что ты не хотел меня.

– Потому что ты сказала, что это убьет твоего мужа. Так и случилось.

– Сначала ты убил меня, убил во мне все. Поцелуй меня, пожалуйста. Хватит защищаться. Поцелуй меня и назови по имени.

Их тела встретились, вместе с их запахами, в безумном желании забраться под тонкую оболочку плоти языком или зубами – как будто можно было ухватиться за характер и выдернуть его из души партнера раз и навсегда.

Сейчас ее руки не посыпаны тальком, а бедра не смочены розовой водой.

– Ты думаешь, ты борец с предрассудками, но это не так. Просто отступаешь от того, чего не можешь иметь, или находишь замену. Если что-то не удается, отворачиваешься и переключаешься на другое занятие. Ты неисправим. Сколько женщин у тебя было? Я ушла, ибо поняла, что не смогу тебя изменить. Иногда ты стоял в комнате – такой тихий, спокойный – и молчал, как будто самым большим предательством по отношению к себе было приоткрыть еще один лучик, еще один уголочек характера.

Мы разговаривали в Пещере Пловцов. Были на расстоянии всего двух градусов широты от Куфры, которая могла дать безопасность.

Он замолкает и протягивает руку. Караваджо кладет в темную ладонь таблетку морфия, и она исчезает во рту пациента.

Я пересек пересохшее озеро и пошел к оазису Куфра, сгорая днем от жары, а ночью замерзая от холода. Геродота оставил с ней, в пещере. А через три года, в сорок втором, нес ее тело на руках, словно доспехи рыцаря, к спрятанному самолету.

В пустыне средства к выживанию сокрыты под землей – пещеры троглодитов, вода, которая прячется в растении, оружие, самолет. На долготе 25, широте 23 я начал копать, разгребая брезент, и постепенно из песка появился самолет Мэдокса. Это происходило ночью, но даже в холоде я покрывался потом. Взял керосиновый фонарь, поднес к ней и присел рядом. Двое любовников в пустыне – под звездным или лунным светом, уже не помню. Где-то далеко была война.

Самолет постепенно вырастал из песка. Не было еды, и я обессилел. Брезент оказался таким тяжелым, что я не мог его выкопать и просто разрезал.

Утром, поспав часа два, я взял ее на руки и посадил в кабину. Завел мотор, и тот огласил пустыню рокотом. Мы тронулись, затем заскользили в небо. С опозданием в три года.

Он молчит. Глаза смотрят в одну точку – и видят самолет. Медленно, с усилием машина отрывается от земли, мотор пропускает обороты, как иголка стежки. После стольких дней молчания трудно терпеть этот шум. Из ее блузки вылезла ветка акации. Сухая веточка. Сухие косточки. Он смотрит вниз и видит, что горючее намочило колени. Как высоко он над землей? Как низко в небе?

Шасси едва не задевает верхушку пальмы, пилот направляет самолет вверх, горючее разливается по сиденью, ее тело соскальзывает. Искра от короткого замыкания попадает на ветку на ее колене, и та загорается. Он перетаскивает любимую обратно на сиденье рядом с собой. Потом толкает обеими руками фонарь кабины, но тот никак не поддается. Начинает бить его, наконец разбивает, горючее и огонь расплываются вокруг. Как низко он в небе? Она съеживается – прутики акации, листья, ветви, которые когда-то были руками, обвивавшими его. Она медленно исчезает. Он чувствует на языке вкус морфия. В темных озерах его глаз отражается Караваджо. Он болтается вверх и вниз, как ведро в колодце. Чувствует, что лицо в крови. Он летит на прогнившем от старости самолете, брезентовая обшивка крыльев распарывается на ветру. Они – мертвецы. Как далеко была та пальма? И как давно это было? Он пытается вытащить ноги из разлитого огня, но они тяжелые. Никак не может вылезти. Он вдруг состарился. Устал жить без нее. Не может забыться в ее объятиях и доверить охранять его сон. Никого не осталось. Он измучен не пустыней, а одиночеством. Уже нет Мэдокса. Женщина, которую он любил, превратилась в листья и ветви, а сквозь разбитое стекло фонаря в кабину заглядывает зияющая пасть неба пустыни.

Он проскальзывает в ремни пропитанного бензином парашюта и вываливается вниз, но ветер резко швыряет его тело назад. Потом ноги чувствуют удивительную свободу, и он висит в воздухе – яркий, как ангел; пока не понимая, что горит.

Хана слышит голоса в комнате английского пациента и останавливается в коридоре, прислушиваясь.

– Ну как?

– Отлично!

– А теперь я попробую.

– А, великолепно!

– Это самое чудесное из изобретений.

– Отличная находка, молодой человек.

Войдя, она видит, что английский пациент и Кип передают друг другу банку сгущенки. Англичанин подносит банку ко рту и высасывает густую жидкость. Его лицо сияет, а сапер кажется раздраженным, когда сгущенка не у него. Кип, взглянув на Хану, наклоняется над постелью, щелкая пальцами пару раз, забирая наконец банку из обгоревших рук.

– Мы обнаружили еще одну черту, которая нас сближает. Мы, оказывается, оба любим сгущенку. Я всегда брал ее с собой в путешествиях по Египту, он – по Индии.

– Вы когда-нибудь пробовали бутерброды со сгущенкой? – спрашивает сапер. Хана переводит взгляд с одного на другого. Кип заглядывает внутрь банки.

– Я принесу еще одну, – говорит он и исчезает.

Хана смотрит на пациента.

– Мы с Кипом, как незаконнорожденные: родились в одной стране, а местом жительства выбрали другую. Всю жизнь пытаемся либо вернуться обратно, либо навсегда уехать из своей страны. Хотя Кип этого сейчас не понимает. Вот поэтому мы так хорошо ладим.

В кухне сапер пробивает пару дырок в свежей банке со сгущенкой своим ножом, который, как ему кажется, будет теперь использоваться только в мирных целях, и бежит по лестнице в комнату англичанина.

– Вы, наверное, выросли не в Англии, а где-то еще, – говорит он. – Англичане так не пьют сгущенку.

– Вы забываете, молодой человек, что я провел несколько лет в пустыне. И всему научился там. Все, что было важного в жизни, произошло там, в пустыне.

Он улыбается Хане.

– Один кормит меня морфием, другой – сгущенкой. Мы можем разработать сбалансированную диету! – Поворачивается к Кипу. – Как долго вы занимаетесь разминированием?

– Пять лет. Сначала обучались в Лондоне, затем наше саперное подразделение обезвреживало неразорвавшиеся бомбы. Потом я оказался в Италии.