Катерина Гордеева - Человек раздетый [Девятнадцать интервью [litres]]

– Ты, скорее, боишься смерти или, скорее, ждешь ее?

– Я хочу жить долго и хочу обязательно умереть дома, то есть не в больнице. Я вспоминаю мамино даже не желание, ее мольбу о том, чтобы не умереть в больнице в реанимации голой с включенным светом. Но она именно так и умерла. Более того, отец, когда она уже переставала дышать, согласился на интубацию. И она еще три дня провела на аппарате искусственной вентиляции легких.

– Видимо, он очень ее любил?

– Он понимал, что это – всё, конец, ничего не удержишь. Но так было принято: бороться до последнего.

– Думаешь, не надо?

– Не надо бороться до последнего, надо бороться до комфортного.

– Так мы до эвтаназии договоримся.

– Если кому-то так комфортно, то да.

– Ты бы – смогла?

– Если бы у меня были нестерпимые боли, да, конечно. Я боюсь боли очень сильно. Боюсь и не умею ее переносить. Слава Богу, у меня хоть ничего и не работает, но ничего и не болит.

– Сколько ты хочешь прожить?

– Мне кукушка в прошлом году насчитала девятнадцать лет. Я хочу, чтобы хотя бы девятнадцать. Сейчас уже восемнадцать осталось.

Машина едет по ночной разбитой пыльной дороге. В машине все, кроме нас двоих, спят. Мы едем к границе Армении и Азербайджана, на спорные территории Нагорного Карабаха. Сидеть неудобно, спать – трудно. Но все спят как-то.

Не спим мы с Улицкой. Пытались поговорить, но все спящие сквозь сон шикают. Машину трясет, пыль из-под колес облаком садится на лобовое стекло. Обезумевшие ночные мотыльки вылетают из тьмы и разбиваются о несущуюся машину насмерть. Водитель включает дворники, смывает их вместе с пылью. В окно почти ничего не видно: ночь и ни одного фонаря по пути. Ни одной встречной машины. Никого. Когда глаз привыкает, можно различить вдоль обочины бесконечно тянущуюся колючую проволоку, развалины бывших домов, остовы бывших зениток и бывшие чьи-то сады, полные деревьев, тяжелых поспевшими гранатами. Гранаты уже давно созрели и тянут, выгибают вниз ветви. Но собирать их некому. Это – мертвая земля. Здесь никто не живет. Всю жизнь съела война [76] Впервые опубликовано в интернет-издании «Правмир» 15 октября 2018 г. Речь идет о конфликте между азербайджанцами и армянами, который приобрел остроту в годы перестройки (1987–1988) и перерос в 1991–1994 гг. в масштабные военные действия, жертвами которых стали тысячи человек. Поездка состоялась осенью 2018-го. .

Мы едем по мертвой земле, которая недавно была живой. «Знаешь, а я ведь никогда раньше не бывала в зоне военных действий. Но всегда представляла себе поле, оставленное войной, именно так», – говорит Улицкая. Машина останавливается. Водителю нужно передохнуть.

Мы выходим. Слышно, как где-то внизу шумит горная речка. «Здесь, наверное, красиво», – говорит Улицкая. Но ничего не видно: темно. На ощупь подходим к краю обрыва, чтобы надышаться рекой. Река шумит, тревожно вскрикивает разбуженная нашей машиной птица. Курим и молчим. Так молча и возвращаемся в машину. Все спят.

Улицкая спрашивает: «Может, у тебя есть в компьютере что-нибудь посмотреть?» У меня в компьютере – «Великая красота» Паоло Соррентино.

Мы делим по-подростковому пополам наушники и смотрим: розовые фламинго, задумчивые жирафы, интеллектуальная элита Италии, художники, проходимцы, придуманные или подсмотренные Соррентино. Красота. В самых абсурдных эпизодах фильма мы хохочем, закрывая друг другу рты, чтобы никого не разбудить.

И если честно, этот великолепный ночной фильм из компьютера, случившийся в машине, подскакивающей на каждой кочке разбитой военной дороги, вместе с Люсей – теперь навсегда – мое счастливое воспоминание.

Об этом неловко говорить посторонним, но Людмила Улицкая – мой самый большой и самый дорогой в жизни друг. Подруга.

Мы познакомились по переписке: я снимала фильм о раке и о тех, кто эту болезнь победил. Написала Людмиле Евгеньевне Улицкой. Она перезвонила: «Пожалуйста, зовите меня Люсей».

Лично мы впервые встретимся поздней осенью 2011-го в израильской деревне Эйн Керем. Крошечная, коротко стриженная седая женщина – Улицкая оказалась именно такой – немедленно начинает рассказывать: «Деревня Эйн Керем до 1948 года была арабской, а потом, в один день, после того как арабы ушли в Иорданию в день объявления независимости Израиля, стала еврейской, как две тысячи лет тому назад. Здесь родился Иоанн Креститель. Здесь встретились две самые знаменитые еврейки, мать Иисуса Мариам и мать Иоханаана Элишева. Мария и Елизавета. Здесь есть источник, у которого они встретились».

В общем, мы познакомились у источника, где когда-то стояли Мария и Елизавета. Мне так хочется, чтобы в этом был знак. Возможно, он – был! Нарисованная будто бы детской рукой красно-синяя икона – Мария и Елизавета – из любимого Люсиного монастыря Сестер Сиона теперь висит над моим рабочим столом. На столе – засохший лимон – оттуда же. С собой в еженедельнике я ношу ее письмо, то самое, первое, о болезни и о том, что бывает после нее. Письмо, нас познакомившее. Вот оно:

Из письма Людмилы Улицкой от 13 июня 2011 года.

«…Если исходить из того, что за каждым человеком есть свыше какой-то присмотр и добрые ангелы ходят за нами толпами, можно предположить, что страдания разного рода дают возможности для роста… Но и это не особо приятно – чувствовать себя в вольере подопытным животным…

Все рассуждения этого условно высшего порядка отходят далеко за горизонт перед лицом поступков и действий, которые совершают люди, чтобы лечить, избавлять от страданий и давать надежду на жизнь больным людям, особенно детям. Я биолог, даже генетик по образованию, и болезни человека не заложены в программу, а есть следствие сбоя в программе, ошибки, несовершенства общего плана, иногда – плата за гениальную эволюцию, которая всё еще происходит и пошла по совершенно прежде невозможному пути: люди начали вмешиваться в ее ход и исправлять некоторые ошибки природы. Это и подтверждает величие общего замысла о человеке и его расширяющихся возможностях. И лучшая метафора здесь – ночная борьба Иакова при потоке Иавок. Бог вызвал человека на состязание, и Он даже хочет видеть человека борцом… Ну и как можно обо всем этом говорить? Еще написать кое-как можно… Привет, Люся У.».

С тех пор мы много говорим: о болезни и предначертанности, о долге и вере, о книжках, о детях, о мужьях. Говорим и теперь, когда над разбитой пыльной дорогой, разрезавшей надвое брошенные людьми сады и поля, встает большое и равнодушное оранжевое солнце.