Катерина Гордеева - Человек раздетый [Девятнадцать интервью [litres]]

– Чем всё закончилось?

– Еще пока ничем. Она жива, но с болями. Лежала недавно в аюрведической клинике, на которую требовалось сто десять тысяч рублей. Я нашла ей эти деньги. Туда она ушла на костылях, оттуда – своими ногами. Но боли есть, это плохо. Посмотрим, что будет дальше.

Становится совсем темно. Белку не видно, а кошка ушла спать. Окно сделалось черным квадратом, в котором отражается оранжевый язык камина. Тихим голосом Ясина учит меня переворачивать внутри камина поленья, чтобы они лучше и дольше горели. Ее указания короткие, четкие и понятные. Их легко выполнять: «Захвати посередине среднюю деревяшку, вынь ее и постарайся аккуратно, ближе к стенке положить наверх. Молодец, у тебя здорово выходит для первого раза!» – говорит она. И я собой горжусь. Но тайком думаю: «Откуда, интересно, она знает, как переворачивать эти поленья? Она же никогда сама их не переворачивала!» Камин в этом доме стали разжигать уже после того, как у Ирины Ясиной перестали действовать руки.

«Принеси, вот там свечки стоят на полке, – говорит она, – поставь на столик. Смотри, какие гениальные свечи. Когда две вместе складываешь – получается Иерусалим. Мне их подарила вчера Ирина, дочка Святослава Федорова. Была в гостях». Свечи загораются. Если очень сильно постараться и напрячь воображение, они действительно похожи на Иерусалим. Пламя от свечей двоится и троится в черном окне. Некоторое время мы за этим просто молча наблюдаем.

– Ты убрала свои туфли с книжной полки?

– Нет, они там так и стоят. Только книжная полка переехала. Вместе со всеми книгами, которых стало много больше, она уехала в гараж. Там тепло и уютно.

– А туфли?

– Туфли уехали вместе с книгами.

– Ты таким образом подвела какую-то черту?

– Я не ставила перед собой именно такую задачу. Так само собой получилось. Сначала у меня были беспомощность и дикая злость на болезнь, ведь я еще молодая; и зависть, что все кругом могут, а я уже не могу. Но я с этим справилась. Было непросто: пару лет помучавшись вопросом «за что?», я довольно быстро переформулировала его в «для чего?» Ответы на этот вопрос до сих пор дают возможность двигаться.

– Почему болезнь, которая, по идее, должна лишать почвы под ногами, часто делает людей лучше, а некоторым даже позволяет переродиться?

– То, у чего нет логического объяснения, надо просто принимать. Иногда болезнь действительно творит чудеса. Например, на моих глазах, рядом со мной болела великая Катя Гениева. Мы запомнили ее такой, какой она была уже в болезни. Но я хорошо помню, какой – до. Помню наше первое знакомство: она тогда была настоящей Екатериной Великой. Царствовала в библиотеке, распоряжалась деньгами Фонда Сороса в России, делала невероятные по вкладу в будущее и по размаху и замыслу вещи. Но и бытовое величие ее было невообразимым: людей она почти не различала. Помню, это был примерно 2001 год, я пришла к Гениевой с идеей о том, чтобы проект Ходорковского «Открытая Россия» стал правопреемником соросовского проекта «Открытое общество»; Сорос уходил из России. Катя тогда вскинула бровь: «Что, Ходорковский? Дайте лупу». Короче, к ней было ни подойти, ни подъехать.

Заболев, Катя стала другой. Болезнь ее очень изменила. Мы с ней много общались. Болела она страшно тяжело, но с восхитительным достоинством и невероятной, непостижимой для обыкновенного человеческого ума внутренней работой и скоростью, насыщенностью жизни.

Для меня эта история важна еще и тем, что у Кати был тот же рак, что у моей мамы – неизлечимый, стремительный рак яичников, такая свирепая форма. Маме было отпущено два с половиной года. Катя выбрала болеть на бегу и сгорела быстрее: она наметила себе какой-то бесконечный список дел, которые надо сделать, проблем, которые надо было разрешить. И она бежала. За всю свою невероятную жизнь, плюс вот эти вот год и девять месяцев болезни, Гениева успела как следует наследить в ноосфере. Ей удалось изменить мир. Книжки, которые выпускал институт «Открытое общество», до сих пор есть во всех библиотеках страны. Они помогли России выжить двадцать лет назад и помогут еще обязательно, в будущем. Еще не раз и не два о них вспомнят, поверь. С таким послужным списком умирать не страшно вообще.

После Катиной смерти мы дружим с ее мужем Юрочкой, бесконечно в Катю до сих пор влюбленным, живущим памятью о ней. Я звоню ему иногда: «Юрочка, как ты?» И мы разговариваем. Эти обязательства – часть повседневной жизни. Но не только. Например, Юрочка отвез меня в Семхоз, где стоит их с Катей дача. Я там с приятельницей пару дней жила. Это рядом с тем местом, где убили отца Александра Меня. Там теперь стоит церковь, расписанная невероятным отцом Зиноном. Офигенное место. Строить эту церковь помогал сын Меня, Михаил, бывший прежде губернатором Ивановской области, а до нынешних перестановок в правительстве – министром строительства и ЖКХ России. Служит там отец Виктор Григоренко, который вырос в доме Меня, потому что он племянник его жены. Виктор рос вместе с Михаилом, они ровесники. Но Миша пошел в одну сторону, а Виктор, окончив абрамцевские художественные курсы, пошел в семинарию. Теперь вот служит в этой церкви на месте убийства отца Александра. Там, в этой церкви, всё очень круто: можно сидеть, лавки стоят; ходят люди какие-то человеческие, светлые, с ними можно говорить.

Но самое главное, Юрочка дал мне почитать всего Александра Меня. И Катя Гениева, и Юра – они с отцом Александром очень дружили, были близки, он их венчал. Я начала с «Истории религий», потому что вообще-то всю жизнь хотела быть историком. Вот какой поворот.

– А почему экономистом стала?

– Потому что папа с мамой мне сказали: «Если ты пойдешь на исторический, мы не сможем тебе помочь. Ты что, хочешь быть учителем в школе?»

– В смысле – помочь?

– Ну пропихнуть куда-то, помочь с работой после университета.

– И ты послушала и пошла на экономический?

– Я перепугалась: каким учителем? Я – учителем? И сделала так, как мне сказали. Это было рационально. И очень в духе того времени, тех представлений о том, что правильно, что нет. У меня перед глазами был пример моих родителей, которые выстроили вполне нормальную жизнь при социализме: они работали в экономических институтах при Академии наук, где можно было более свободно дышать, чем в институтах марксизма-ленинизма. Так что выбор был очевиден, а их предложение – разумным.

Я окончила экономический факультет МГУ по той же кафедре, что и моя мама. У меня была специализация «экономика Польши». Во времена моей юности это гарантировало, что я два-три раза в год буду ездить на ярмарки в польскую Познань, работать там переводчиком, за что мне будут платить чеками Внешпосылторга. Чеки с синей полосой – то есть валюта соцстран – ценились меньше чеков без полосы, которые были эквивалентом валюты капстран, но на них тоже кое-что можно было купить в «Березке».