Марина Абрамович - Пройти сквозь стены [Автобиография]

На следующий день он пришел снова:

11 июля

В позвоночнике только боль. Ноги бесконтрольно трясутся. Но время бежит быстро. Тот же югослав приходил опять и два раза спросил меня: «Как ты, Марина?». На этот раз он в меньшей степени отвлек меня. И снова ощущение мира. Дома неописуемое удовольствие выпить сока – счастье.

Следующие два дня были очень тяжелыми.

12 июля

Кризис. Нет концентрации. Публика непримечательная. Много шума и запаха. Время не движется. Я нервничаю. У Улая болит низ живота. Осталось семь дней. Надеюсь, у нас получится довести дело до конца. В один момент ощутила, что потеряла свое тело, но быстро вернулась. Публика помогает мне не двигаться. Кто поможет мне перестать думать?

13 июля

Сложный день – хочу плакать. Боль везде. Не могу сконцентрироваться. Как выдержать до конца?

А потом на 14-й день наступил настоящий кризис:

14 июля

После полудня, Улай внезапно встал и ушел. Чуть позже кто-то подошел ко мне и вложил маленькую записочку от него. Он написал, что я должна решать сама, продолжать ли мне. Боль у него внизу живота стала настолько острой, что он не может продолжать. Я продолжаю. Свет на его месте остается. Два круга и посредине яркая точка. Спустя семь часов, дома.

Покинув галерею в тот вечер, я написала ему письмо:

«Дорогой Улай,

Наши рациональные умы хотят, чтобы мы остановились. Твой мозг никогда раньше не испытывал такого. Концентрация спадает, температура падает, все это возможно.

Улай, мы не получаем хороший или плохой опыт. Мы получаем опыт 16 дней. Чтобы ни происходило – хорошее или плохое – мы в нем. Я считаю, что плохой опыт так же важен, как и хороший. Это все в тебе. Это все во мне. Я не согласна с тобой, что (в случае, если мы продолжим) это будет выполнением количественного обещания, а не качественного. Я вижу 16 дней в качестве условия, голодание как условие, отсутствие разговора как условие. Когда тибетский лама сидел в тишине и без еды 21 день, ты думаешь, это не было трудным? Но он сидел 21 день. Мы сказали, 16 дней. Мы могли сказать десять или семь, но мы сказали 16 дней. Мы хотели сломать физическое тело. Мы хотели испытать другое состояние ума… У меня бывают плохие дни. У меня бывают хорошие дни. Я хочу остановиться. Я не хочу останавливаться. И у тебя будет еще хороший опыт. Это так и происходит: вверх, вниз, вверх. Я смотрю на эту работу и эти 16 дней как на дисциплину».

На следующее утро мы поехали в больницу. У Улая очень опасно разбухла селезенка, и он потерял около двенадцати килограмм, я потеряла около десяти. Врач сказал, что наши тела могут не выдержать, если мы продолжим. Мы переглянулись и решили продолжать.

«Змеиная пара продолжает» – гласил заголовок в газете Сидней Монинг Херальд.

15 июля

Я чувствую себя хорошо. Сегодня змея четыре раза упала вместе с бумерангом на пол. После этого снова стало спокойно. Я переживаю за Улая. Способны ли мы продолжать? Это так заняло мой разум, что я забыла про свою боль. Я не могу остановить поток своих мыслей.

На следующий день невыносимая боль и судороги продолжились, но с ними пришло зрение 360 градусов. Я на самом деле, как слепые люди, видела, что происходит за моей спиной. Но в дневнике я записала: «Мне все меньше и меньше хочется об этом писать».

И снова Улай был вынужден выйти из-за стола. И снова я осталась.

«Я могу справиться с болью более легким образом», написала я в ту ночь. «Улай опять не мог продолжать. Я не понимаю этого. Мы же сказали друг другу, шестнадцать дней. Не о чем думать. Мы должны продолжать. Я надеюсь на лучшее».

Он вернулся, и мы завершили все шестнадцать дней. В каком-то смысле, разница между нами едва ли имела отношение к нашему полу и была исключительно вопросом анатомии: у меня на попе было много мяса, и у меня не было тестикул. Попа Улая была настолько худой, что его кости находились практически в прямом контакте со стулом.

Но у нас также были и разные ожидания от этой работы. Он думал, что, когда он встал посреди перформанса, я тоже встану, а я не встала. Я думала, он просто достиг своего предела, а я своего – нет. Для меня работа была священной и была важнее всего.

Возможно, еще одним различием между нами было мое партизанское наследие, способность быть достаточно жесткой, чтобы проходить сквозь стены, которую передали мне мои родители. В этом для меня также отзывалось «Расширение в пространстве», когда Улай ушел, а я осталась сталкиваться с колонной.

Чтобы это ни было, оно проникло под его кожу и гноилось. Мы продолжили показывать «Золото, найденное художниками», но что-то между нами немного изменилось. А потом и не так уж немного.

Когда мы делали такие работы, как «Отношения в пространстве» или «Свет/тьма», врезаясь друг в друга или давая друг другу пощечины, или «ААА-ААА», в которой мы кричали друг на друга, пока не теряли голос, мы выпускали нашу агрессию, выпускали пар, сбрасывали энергию. Но когда мы оказались в перформативном и медитативном состоянии, наращивая нашу энергию, начало происходить что-то другое, что-то нехорошее.

Мы вернулись в Амстердам перезаряженные. Мы решили показать «Золото, найденное художниками» девяносто раз в течение следующих пяти лет в музеях и галереях по всему миру. Единственное, мы придумали новое название это работе – «Ночной переход моря».

Название не стоит воспринимать буквально, перформанс был не об этом. Он был про пересечение бессознательного – ночное море означало что-то неведомое, то, что мы для себя открыли в самый глубокий момент нашего погружения в жизнь аборигенов далеко в пустыне. Он был о незримом присутствии.

С марта по сентябрь 1982 года мы показали «Ночной переход» в общей сложности больше сорока девяти дней в Амстердаме, Чикаго, Нью-Йорке, Торонто, много раз в Германии (в Марле, Дюссельдорфе, Берлине, Колоне, на Документе в Кассиле), в Генте, в Бельгии и завершили в Лионе во Франции.

Там произошел взрыв.

И снова из-за нестерпимой боли в попе и животе (подозреваю, что его селезенка снова увеличилась) Улай вынужден был встать и уйти посреди восьмичасового перформанса. И снова я осталась сидеть.

Перед следующим перформансом, мы ругались. Ссора была из-за того же: он считал, что я должна была встать и покинуть галерею вместе с ним из солидарности; я была абсолютно уверена, что цельность произведения была важнее любых соображений личного характера. Спор был о том же, но на это раз он перешел в крик, а потом внезапно Улай ударил меня по щеке.

Это был не перформанс, это была реальная жизнь. И это было последнее, чего я ожидала. Это был первый и последний раз, когда он ударил меня в ярости, потом он извинился. Но граница была перейдена.

На день рождения в 1982 году Улай получил звонок из Германии о том, что его мать умирает. Он собрал небольшую сумку и сразу поехал к ней. Я осталась в Амстердаме, не потому что не хотела ехать с ним, а потому что Улай не захотел, чтобы я поехала.