Марина Абрамович - Пройти сквозь стены [Автобиография]

Пусть идет к черту. Я так никогда и не перезвонила ему.

Была ночь 29 августа 2000 года. Утром я должна была вылететь в Индию для начала работы над новым театральным проектом с Майклом Лаубом. Я приехала домой вечером уставшая и легла спать. В четыре часа утра я резко проснулась от вспышки света. Это была не молния, этот свет прошел сквозь меня как электричество. Я сидела на кровати, растерянная, я сидела и сидела и не могла снова уснуть. Утром мне позвонили и сказали, что мой отец умер, ровно в тот самый момент.

Я никогда не прощу себя за то, что ему не перезвонила. Но ни я, ни мой брат не поехали на его похороны.

Немного позже старый сербский генерал, еще один бывший партизан, передал мне древний кожаный мешок, небольшой чемодан, в котором, по его словам, находились самые дорогие сердцу отца вещи. Даже от взгляда на него у меня щемило сердце – я не могла прикоснуться к нему год.

Наконец я его открыла.

Внутри было немного вещей. Там были его фотографии с Тито, которые он разрезал напополам. Одна фотография нас с братом в детстве. Все его медали. А потом я нашла маленький внутренний карман и достала оттуда….

Маленькую деревянную точилку для карандашей.

Из всех вещей в этом чемодане эта больше других разбила мое сердце.

Что есть жизнь? Подумала я. Она приходит и уходит, и все. И что остается? Точилка для карандашей.

И я сделала работу в память об отце – видео под названием «Герой». Местом съемок я выбрала сельскую местность на юге Испании и попросила мою дорогую подругу и директора Фонда NMAC Химену Бласкес Абаскаль спродюсировать работу. В этой работе я сижу на белой лошади, как часто делал мой отец, держа в руках большой развивающийся на ветру белый флаг. Я просто долго сижу, смотря вдаль, в то время как женский голос за кадром поет гимн Югославии времен Тито, который, к слову сказать, сейчас запрещен в бывшей Югославии – Тито из национального героя превратился в национального врага. Видео черно-белое для усиления прошлого и памяти. И когда видео показывают в галерее или музее, перед ним стоит витрина с кожаным мешком с фотографиями, медалями и точилкой для карандашей внутри.

Почему белый флаг. Мой отец никогда никому не сдавался. Но он мертв, а белый также цвет смерти. Все мы вынуждены сдаваться переменам, и смерть – самая большая перемена.

Перед смертью отца со мной также произошли изменения – в моих отношениях с Улаем. Несмотря на то что к тому моменту мы были порознь примерно столько же времени, что и вместе, о примирении речи не было. Я позволила ему контролировать наш архив – сотни фотографий и негативов и сотни часов видео – и часто о своем решении жалела. Он иногда продавал наши работы тем людям, которые мне не нравились, иногда за бесценок, без моего на то согласия, а моя доля мне так никогда и не выплачивалась. Он показывал наши работы в дрянных галереях. Меня все это глубоко возмущало.

Однажды Улай позвонил мне и назначил встречу – он хотел обсудить деловые вопросы. Он пришел и сказал, что хочет мне все продать, потому что ему нужны деньги, чтобы обеспечить будущее дочери.

Ему, правда, нужны были деньги. Он мало делал своих работ в тот момент, и у него были жена и дочь, которых нужно было обеспечивать. Но где взять денег, чтобы выкупить наш архив. У Шона Келли появилась идея.

В начале 1990-х он познакомил меня с богатым шведским коллекционером Вилемом Пеплером, ставшим большим поклонником моих работ и другом. Пеплер даже помог с финансированием «Балканского барокко» на биеннале, когда Черногория слилась. Теперь, по совету Шона, я спросила этого шведа, не одолжит ли он мне денег, чтобы я выкупила этот архив, и он тут же согласился одолжить мне всю сумму беспроцентно, если я отдам ему одну работу бесплатно.

Это была большая сумма – 300 000 голландских марок, но она обеспечила мне контроль над всеми аспектами работы: воспроизводство, экспонирование, продажа. Помимо этой огромной суммы Улай получал двадцать процентов моего дохода при продаже любого произведения из архива.

Моя свобода того стоила.

После фиаско на фестивале в Бангалоре я была уверена, что меня больше никогда не пригласят работать с тибетскими монахами. Но два года спустя Дубум Тулку написал мне со словами, что все так счастливы были работать со мной в первый раз, что он и все в Тибетском доме хотят, чтобы я снова с ними поработала. Мир полон сюрпризов.

На этот раз они попросили меня поставить программу только для двенадцати монахов, поющих и танцующих в церемониальных костюмах на этническом фестивале в Культурен дер Вельт, большом культурном центре в Берлине. В монастыре церемония, постановкой которой я занималась, обычно длится от десяти до пятнадцати дней, программа на фестивале должна была длиться пятьдесят пять минут. Поэтому мне нужно было научить двенадцать монахов так быстро менять костюмы, как только они могли, занимать места на сцене точно в свете прожекторов, воспроизводить их церемонию в ограниченном пространстве сцены и делать за пятьдесят пять минут то, что они обычно делают две недели.

С Паоло, Дубум Тулку и двумя друзьями Алиссией Булгари и Джулио ди Грапелло мы отправились в ашрам Кришнамурти на юге Индии, где мне предоставили двенадцать монахов и все необходимые для работы средства. Мы тренировались, тренировались и тренировались, пока не добились идеального состояния, и тогда мы сделали генеральную репетицию для зрителей в деревне неподалеку. Все было красиво и прошло хорошо.

До фестиваля оставалось три недели. Но я сообщила своему переводчику, что хочу, чтобы монахи приехали в Берлин минимум за пять дней до фестиваля, чтобы порепетировать, потому что за три недели они забудут многое из того, чему научились. А точное исполнение было принципиально важным. Монахи согласились.

Я вернулась и в назначенный день приехала в аэропорт встречать монахов. Со мной были Дубум Тулку и переводчик. Самолет приземлился, двенадцать монахов вышли – и это оказались двенадцать монахов, которых я никогда в своей жизни раньше не видела. Я сказала: «Кто эти люди? Где мои монахи?».

«О, – сказал сопровождающий. – У тех не было паспортов, поэтому мы просто взяли других».

Дубум Тулку смеялся и смеялся. «Еще один урок непривязанности, – сказал он. – Все равно случится».

Легко ему говорить! Следующие пять дней я проводила сумасшедшие тренировки, чтобы, не зная абсолютно ничего, они могли быть в состоянии исполнить работу. Все прошло хорошо, а на моей голове появилось еще несколько седых волос.

Я любила свой дом в Амстердаме, но, по правде говоря, я устала от города. А Паоло, часть времени проводивший в Риме, где он жил со своими сестрами, а часть времени в Амстердаме со мной, ненавидел Амстердам. Каждый раз, когда он приезжал, его здоровье ухудшалось – он говорил, что в этом городе, из-за того что он находится ниже уровня моря, у него падает давление, к тому же здесь всегда идет дождь, а он терпеть не может дождь. В конце концов, он был римлянином.