Карен Аувинен - Наедине с суровой красотой

Со временем мы пришли к компромиссу. Хотя Элвис никогда стопроцентно не отзывался на команду «ко мне», зато реагировал на слово «жди», замирая как вкопанный. На тропе он по-прежнему пропадал из глаз, но научился давать круг назад, чтобы убедиться, что я еще здесь.

Имея при себе Элвиса, я стала выбирать для походов все более и более отдаленные места, выискивая уголки подальше от проселков на землях Бюро природопользования, в парке Капитол-Риф в Юте и на краю природного заповедника Маунт-Мэссив в Колорадо. Кемпинги, где собак необходимо держать на поводке, были для нас головной болью. В нашу первую вылазку я с радостью поставила палатку подальше от шума и гама других туристов – и обнаружила, что Элвис всю ночь не сомкнул глаз. Он бодрствовал, положив голову на лапы и наблюдая за всеми ночными шастаньями туда-сюда. При малейшем шуме он садился столбом – спать рядом с ним было все равно что лежать бок о бок с изготовившейся к броску гремучей змеей. Часто он сворачивался калачиком – и внезапно просыпался с низким гортанным рыком, который говорил: я знаю, что ты там, и мое рычание убедит тебя, что я самый большой и злобный . Просыпаясь рывком в уже странно тихой ночи, я не слышала ничего из-за громкого бум, бум, бум собственного сердца, а мой слух заполнял звук моего же дыхания. Подав сигнал тревоги, Элвис тут же крепко засыпал. В отличие от меня. Я провела так не одну бессонную ночь в глуши, воображая себе худшее, в то время как Элвис дремал у меня под боком, дергая лапами в своих собачьих снах, удовлетворенный проделанной работой.

Через пару лет я снова вернулась к учебе, на сей раз, чтобы получить докторский диплом, надолго променяв горы на пологие холмы Висконсина, влажную духоту и обрезанный горизонт. Летом я возвращалась в Джеймстаун, – однажды жила в десятифутовом трейлере неподалеку от ущелья на Литтл-Джим-Крик, – потому что мучительно скучала по Колорадо.

В Висконсине одно отличие заключалось в правилах городского житья: Элвиса обязательно надо было водить на поводке всюду, куда бы мы ни пошли, другое – в равнинных землях. Я никак не могла отыскать романтику в лощинах и моренах или в широколиственных лесах, как умели другие. Мне было там тесно, клаустрофобно. Небо всегда было затянутым облаками, всегда блеклым. Я тосковала по запаху чистой земли и сосен гористого Запада, по глубокому колорадскому синему небу, даже по тому, как хвост Элвиса исчезал на длинной тропе передо мной.

Получив аспирантскую стипендию для написания диссертации, я вернулась в район Джеймстауна, поселившись на тот год, что работала над диссертацией, в бывшей конюшне, где не было водопровода.

То было бедняцкое, скудное жилье, с туалетом, который я сама выкопала на задах участка. Мылась я в летнем душе, подвешенном рядом с ручьем, а зимой – в кухне, в четырех дюймах подогретой воды, залитой в чан. Конюшня располагалась на теневой стороне каньона Лефт-Хэнд, через один каньон от Джеймстауна; в этом здании, стоявшем на участке в десять акров неподалеку от пруда, по слухам, некогда была историческая станция «Пони Экспресс». Рядом извивалось русло Лефт-Хэнд-Крик.

На обратном пути в Колорадо я выбрала маршрут через Национальный парк Бэдлендс, задержавшись там на пару дней. В первую ночь я проснулась под звуки «поршневого» дыхания, прерываемые отчетливым хрустом срываемой травы: чавк-чавк-ву-у-у-у-шш , – повторялась звучная мантра. Я поставила палатку на маленьком клочке земли, по которому разбежались с полдесятка столов для пикника с металлическими тентами. Там не было ни проточной воды, ни туалетной ямы, ни живой души. Я выглянула из палатки. В звездной ночи, в десяти бесконечно малых футах от меня, стоял, опустив голову и проедая дорожку в траве, подступающей к дверце моей палатки, самый большой бизон, какого я только видела за всю жизнь. Я пихнула Элвиса, тот поднялся, бросил взгляд на бизона, потом уставился на меня с недоуменным выражением – и это все? – снова улегся и начал похрапывать. Я боялась, что если спугну животное, оно растопчет нас, поэтому начала шептать: «Эй, бизон, эй, ты», – жалобным, тихим голоском. Я распласталась по самой дальней стенке палатки, вжимаясь в ткань. Вполне возможно, я даже молилась. Мое сердце неслось галопом. Спустя пять напряженных минут животное двинулось прочь, отбрасывая на голубой нейлон палатки тень размером с «Фольксваген».

Позднее я снова проснулась оттого, что вся моя палатка тряслась: бизон вернулся, чтобы почесаться о ближайший металлический тент.

Кажется, он просто играл со мной.

Я никак не могла отыскать романтику в лощинах и моренах или в широколиственных лесах, как умели другие. Мне было там тесно, клаустрофобно.

Утром я собрала в карман шерсть буйвола, которую он оставил на тенте, и повела Элвиса за полмили к ручью, чтобы искупать с мятным мылом «Доктор Броннер», после того как он повалялся в куче свежего бизоньего навоза. Той осенью, переехав в дом «полоса К», я перевязала эту шерсть ниткой красного мулине и подвесила на обод бубна, обтянутый кроличьим мехом. На кожаной стороне бубна я нарисовала угольком молнии. Я слышала историю о том, что молния – энергетическое доказательство союза неба и земли, и что земля исцеляется, когда к ней прикасаются таким образом. Мне всегда нравилась идея драматических трансформаций – когда жизнь может измениться в один миг – но я даже не представляла, какие ощущения могут вызывать создаваемые ими шок и коллапс.

Есть сказка о Крольчихе, которая призывает к себе свой страх. Она видит койота, играющего в поле, и кричит: «Койот, я тебя не боюсь!» Видя, что койот игнорирует ее, она кричит все громче и громче, а потом начинает прыгать на скале, крича небесам: «Койот, Койот!» И после этого койот поднимает голову и прыгает на нее.

«Да не убоюсь я» – такой была моя молитва, а походы с ночевками и жизнь в одиночестве были моими выкриками, обращенными к койоту. В тот день, привязывая шерсть бизона к бубну, я думала, что этот бизон напомнил мне о том, что моя склонность воображать наихудшее может стать для меня препятствием. Я делала этот бубен как щит против всего незримого и безымянного, что меня страшило.

Он сгорел вместе со всеми остальными моими вещами.

В дни после того, как на моих глазах сгорел мой дом, с меня словно свалился огромный груз. Я ощущала странную эйфорию, больше не обремененная необходимостью считать каждый грош, чтобы хватило на аренду или оплату счетов, сбросив с плеч бремя дома, полного вещей, требовавших заботы, чистки или починки. Мною овладел экстаз необремененности. То был момент чистого птичьего полета, когда я воспарила над всем, а за ним пришла тяжесть гравитации, постепенное осознание того, что все свидетельства моего существования обратились в прах. Не осталось ничего, отмечавшего тот путь, что я прошла. Ни книг, ни документов; ни почерка, ни слов. Ни одного диплома. Я могла бы исчезнуть бесследно.