Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

Стихотворение Шаляпина "Заря" было напечатано в сборнике без редакторских правок. К нему была приложена репродукция с известного серовского портрета.

По своему характеру стихотворение несколько программно, но в каждой его строке ощущается могучее дыхание шаляпинского таланта, страстность, порыв, явная революционная патетичность. Каждая его; строка рождает образ, живописно зримый и яркий. Название стихотворения символично. Можно только пожалеть о том, что оно не было положено на музыку кем-либо из современных Шаляпину композиторов и не вошло таким образом в его репертуар.

Шаляпин создал эпоху в искусстве как певец и актер. Правда, в его письме из Кливленда к дочери Ирине от 2 января 1922 года есть фраза: "Ведь я в душе поэт". Однако его занятия поэзией были все же чисто эпизодическими и не выходили за рамки любительского увлечения, сопутствовавшего великому певцу в минуты его досуга.

И тем не менее, каждое его слово, каждая его строчка, напечатанные на страницах старых журналов и литературных сборников, это — драгоценные крупинки, переплавляющиеся в золотой слиток шаляпинского наследия.

Близится полночь. Давно опустела терраса небольшого загородного кафе, расположившегося почти у самой вершины горы. Вокруг единственной горящей лампы, опаляя прозрачные крылышки, вьется и кружится невесомый золотисто-изумрудный кордебалет мошкары, бабочек, мотыльков. Над нами все неистовей разгораются россыпи необыкновенно лучистых, ярких, как угли, звезд, кажется, стоит только поднять руку, чтобы почувствовать тепло небесного костра. Внизу, словно на дне необъятной пропасти, переливается нарядными разноцветными огнями ночной Сухуми.

Там, где кончается гигантский ослепительный цветник огней, начинается море. Оно бодрствует, дышит, вздымается, вступает в извечное единоборство с землей, надвигается и новь откатывается, оставляя на берегу гремящую чешую гальки, зеленую кайму водорослей.

— Я прочту тебе стихи нашего народного поэта Шинкубы, — прерывает молчание Тото Аджапуа.

Красивые стихи, правда? Я как-то спросила у своего отца: отец, скажи мне, почему паши предки жили в пцахах, неужели они не могли придумать ничего более комфортабельного? Ты, конечно, не знаешь, что такое пцахи? Это — всего лишь покрытые папоротником хижины.

И мой отец, кстати, он — давнишний участник ансамбля долгожителей, стопятилетний Тараш Аджапуа, ответил мне: сынок, как бы ни злился ветер, как бы ни старался он погасить пламя священного домашнего очага, заблудившийся в горах путник все равно видел его сквозь плетеные стенки пцахи. В осеннюю распутицу, в зимнюю непогоду отблески огня согревали его, указывали ему путь к теплу, к мирному приюту…

Кто такой Тото Аджапуа? Еще сегодня вечером это имя мне ничего не говорило. Сейчас же я смею уверить каждого, что мой собеседник — личность даровитейшая и интереснейшая. Его популярность и известность в Абхазии не случайны. Он — поэт, композитор, солист Абхазской хоровой капеллы, ее создатель, ее душа! Можно только диву даваться и втайне завидовать его многогранности, жизнеспособности, таланту гостеприимства, радушия и сердечности.

Мы познакомились всего лишь несколько часов тому назад, после концерта капеллы в одном из залов Ново-Афонской пещеры.

…Когда стали таять четкие контуры кипарисов, а сверкавшее целый день до боли в глазах море успокоилось и вокруг остро и пряно запахло магнолиями, я, наконец, сел в вагончик электропоезда, и он повез меня с группой заезжих туристов под гулкими и прохладными сводами тоннеля на встречу с величайшим! чудом природы.

Как передать чувства, охватывающие каждого вступившего под своды пещер! Любые слова, любые самые поэтические сравнения меркнут перед красотой подземных залов с хаотическим нагромождением уходящих в сумрачную высь гигантских каменных глыб, с неподвижной гладью таинственных бездонных озер, с огромными свисающими из мрака белоснежными гроздьями сталактитов, с кружевными взлетающими колоннадами, с застывшими водопадами и вспененными каменными волнами. То здесь, то там вспыхивают скрытые подсветки, и тогда кажется, что стражи пещер — оцепеневшие химеры — медленно распрямляют согбенные громады спин, движутся, живут своей непостижимой подземной жизнью. Где-то совсем рядом размеренно падают тяжелые капли воды. Они отсчитали уже миллионы лет.

В глубине последней залы, напоминающей внутренность готического, собора, отбрасывая на ее стены исполинские колышащиеся тени, в огненном зареве стояла готовая к выступлению капелла.

Зрители заняли места на специальной площадке. Все разговоры стихли.

На краю скалы, как изваяние, замер в белой черкеске Тото Аджапуа.

Голос неповторимой красоты вдруг наполнил пещеру, согрел ее человеческим теплом. Древний мужественно-скромный напев, звучавший сотни лет тому назад у ложа раненых воинов, словно пойманная птица, бился о каменные уступы, искал выхода к вольным просторам земли.

Тото Аджапуа пел:

Концерт потряс, взволновал. Я не смог удержаться, чтобы не подойти к Тото Аджапуа и не поздравить его с успехом.

Выслушав меня, он с чисто кавказской экспансивностью воскликнул:

— Нет, нет, мы не можем так расстаться! С этой минуты вы гость абхазской капеллы! Не обижайте меня! Что? Вам надо быть сегодня вечером в Туапсе? Какие пустяки, ничего не знаю, ничего не хочу слышать! Едем в Сухуми!

…Мы по-прежнему все еще сидим на террасе. Мы уже знаем почти все друг о друге и в порыве взаимной симпатии давно перешли на "ты".

Ночь проходит в нескончаемой беседе, в пении абхазских песен, в чтении стихов абхазских поэтов. Я вслушиваюсь в интонации незнакомой мне речи, и мне кажется, что пони- ; маю каждое слово. А потом тихотихо, под сурдинку, в четверть голоса мы напеваем уже вдвоем, и Того старательно выводит за мной печальную мелодию Абая:

Когда внизу начал бледнеть и гаснуть цветник огней, а звезды вдруг; стали далекими и холодными, Тото с бокалом в руке торжественно встал.