Юрий Смолич - Рассказ о непокое [Страницы воспоминаний об украинской литературной жизни минувших лет]

Прямо удивительно, как горемычный крестьянский сын и малолетний пролетарий Петро Козланюк сумел во всем этом разобраться, попять лживость лозунгов и двуличие самих идей и разглядеть верную перспективу, сумел осудить и ополчиться против концепций национализма и сразу выйти на путь интернациональной борьбы за пролетарскую революцию. Я думаю, трилогия "Юрко Крук" дает на это исчерпывающий ответ.

Пролетарская революция, пролетарий. То были не только самые дорогие слова для Петра Козланюка, то была программа его жизни и деятельности. Труд сызмалу, положение рабочего, с которого и началась жизнь Козланюка, пролетарское окружение, в котором были сделаны первые шаги его сознательной жизни, — вот университеты, где сложилась идеология Петра.

Сельроб, тюрьмы, Коммунистическая партия, мечты о социалистическом преобразовании жизни — формировали мировоззрение Козланюка: открывалась перед ним перспектива. Пример Большой Украины рядом, по ту сторону речушки Збруч, мечты об объединении всего украинского народа — вот что помогло молодому украинскому пролетарию верно разобраться в освободительной национальной борьбе, отличить ее прямые пути от путей окольных, занять позиции классовой непримиримости.

Он воевал против национализма, но умел разглядеть среди его сторонников людей, обманутых лживыми посулами. Националистом — его непримиримым врагом как коммуниста был идеолог националистических концепций, лидер националистических организаций, организатор националистического движения, исполнитель националистической акции. А человек, обманутый мишурой националистических лозунгов, приманкой национальной романтики, который жаждет национального освобождения, но не умеет смотреть вперед и видеть перспективу социальных преобразований, — для Петра националистом не был. Именно работу среди таких "низовых" националистических кругов он считал первейшим долгом каждого коммуниста-украинца. И тяжко болел душой из-за того, что порой не всегда приглядывались к этим людям — очень многочисленным в националистических низах. На путях истории то и дело случалось, что в пылу борьбы, сплеча рубили их под корень вместе с националистической верхушкой.

Козланюк оглядывался назад: на западную Украину — сечевые стрельцы, УГА, ЧУГА [28] ЧУГА — "Червоная украинская галицийская армия" — отколовшиеся от "Украинской галицийской армии" части, перешедшие на сторону большевиков в 1919 г. ; на восточную — молодежь времен Центральной рады, петлюровщина, эмиграция. Обращался и к недавним временам и на западе и на востоке Украины: УПА [29] УПА — организованная националистами "Украинская повстанческая армия". , бандеровщина, другие националистические группировки. Во главе групп всегда стояли гнусные враги народа, агенты империалистических держав, наемники реакции, авантюристы, в лучшем случае — фанатики и "чистой воды" классовые противники. А — "внизу"? Обманутые, опутанные, спровоцированные и, что всего больнее, — немало движимых лишь национальной романтикой и сбитых ею с толку из-за неумения объединить идеи национального и социального освобождения в одну мечту.

Трагедию этой ветви народного дрова Петро тяжело переживал. Юдоль рядовых сечевых стрельцов во время первой мировой войны и войны гражданской. Трагическая катастрофа стотысячной армии сверстников Петра, целого поколения украинской молодежи в рядах УГА — во время похода под фальшивым лозунгом "за освобождение Украины от большевизма". Кровавая бандеровщина. Всюду там действовала ненавистная националистическая концепция, всюду орудовал враг-националист, и каждый раз националистический "низ" из опутанных, обманутых, спровоцированных простачков, а то и неразумных романтиков расплачивался своей кровью или трагедией сломанной и исковерканной жизни.

— С националистом-вожаком, — говорил Петро, — бороться надо только огнем и мечом. Но с националистом, "сбитым с пути", — только коммунистическим разумом. Против националистической концепции только концепция ленинская.

И Козланюк так же страдал, когда в ходе нашей советской жизни сталкивался с приклеиванием ярлыка "национализм" на нормальные проявления национального патриотизма, когда встречался с людьми, которые не понимали, а иной раз и не хотели понять самой сути национального процесса.

Этот разговор начался меж нами в тот черный день во Львове и длился он, не кончаясь, все годы нашей дружбы.

Козланюк то и дело выступал с резкими статьями, острыми памфлетами, фельетонами — против национализма, против его концепций и преступной деятельности его вожаков под крылом реакции и империализма. Собственно, после гибели Галана именно он нес в своих руках знамя боевой антинационалистической публицистики.

Был он сильным, целеустремленный борец, хотя в быту казался байбаком. В обыденной жизни лучше было на него не полагаться. К примеру, приезжая из Львова, он непременно сразу же звонил, сообщал о своем прибытии, говорил, что необходимо немедленно встретиться, назначал точный час и… не помню такого случая, чтобы свидание в этот час состоялось. Петро в назначенное время и в назначенное место почти никогда не являлся и вообще… исчезал. У него было слишком много друзей — и в писательских кругах и в кругах внелитературных, — и каждый раз, когда он шел на точно назначенное свидание, его непременно перехватывал кто-нибудь по дороге.

Правда, место его "постоя" было известно: он не останавливался в гостиницах, а только у своих задушевных друзей — в семье погибшего партизана-поэта Шпака, "в шпакивне" [30] Шпак — скворец; шпакивня — скворечня (укр.). , как сам он говорил, и в конце концов его удавалось разыскать. А впрочем, лучше всего встретиться с Петром было… ненароком, не договариваясь, а так вот "перехватив" его, когда он направлялся на какое-нибудь точно назначенное свидание с кем-нибудь из многочисленных друзей.

Есть на свете такие люди, у которых друзей везде полно.

Таким и был Петро Козланюк.

Был он хорошему человеку — хороший друг.

И вся его жизнь прошла в творческом и общественном непокое.

В январе шестьдесят седьмого года — уже незадолго до того, как перед Павлом Григорьевичем простлался далекий путь в никуда — мы в одно и то же время лежали в больнице: Павло Григорьевич после тяжелой операции, я — с очередным инфарктом. В день рождения Павла Григорьевича, двадцать седьмого января, мы оба были еще прикованы к постели, лишены возможности чокнуться за здоровье, счастье и долгие лета, и в подарок от меня Павло Григорьевич получил лишь цветок, альпийскую фиалку, эдельвейс. Когда позднее мне разрешено было встать и я приплелся в палату Павла Григорьевича, звездчатый цветок эдельвейса уже увял, но горшочек с кустиком ворсистых листков еще стоял на столике у стены и земля была влажна — заботливо полита. Мы поздоровались, оба еще нетвердо держась на ногах, я осведомился, как чувствует себя Павло Григорьевич, но он вместо ответа тоже спросил, указывая на вазончик: