Маргалит Фокс - Конан Дойль на стороне защиты [Подлинная история, повествующая о сенсационном британском убийстве, ошибках правосудия и прославленном авторе детективов]

Вопрос . Джентльмены по вечерам?

Ответ . Да.

Вопрос . Ходила ли мадам в мюзик-холлы «Империя» и «Палас»?

Ответ . Да…

Вопрос . Что делал Слейтер в течение дня?

Ответ . Он иногда выходил по утрам и после обеда — я не знаю, что он делал.

Вопрос . Насколько вам известно, занимался ли он делами?

Ответ . Нет, насколько я знаю.

Когда пришла очередь Антуан давать показания, все стало еще хуже. Викторианский идеал женщины как «домашнего ангела» — описанный в поэме 1854 года с таким названием авторства Ковентри Патмора — в начале ХХ века еще не изжил себя. Домашний ангел имел две вариации: девственную (добродетельная дочь) и материнскую (заботливая асексуальная жена и мать). Антуан со всей очевидностью не была ни тем ни другим. Даже ее декларированное занятие — певица мюзик-холла — было довольно постыдным. «Публичная профессия актрис, певиц и танцовщиц считалась почти по умолчанию связанной с сексуальной неразборчивостью, — писала исследовательница Розмари Дженн. — Выражение „юная особа из театра“… было эвфемизмом для проститутки» [38] Когда в рассказе 1891 года «Скандал в Богемии» при описании актрисы Ирэн Адлер — единственной женщины, сумевшей очаровать Холмса, — Конан Дойль вкладывал в уста Холмса слова «эта юная особа», он мог не сомневаться, что его читатели отлично знают смысл этой характеристики. .

Антуан тоже обеспечила Слейтеру алиби, заявив, что в момент убийства он был дома. Однако к свидетельской трибуне она вышла уже после того, как Шмальц рассказала суду о приходящих джентльменах. Эти две женщины умудрились вызвать неловкость, свойственную поздневикторианской эпохе: неловкость из-за классовой принадлежности, сексуальности, иностранного происхождения, а более всего из-за знания — или, скорее, незнания — собственного места в жестком общественном устройстве того времени. Когда лорду-адвокату представился случай подвергнуть Антуан перекрестному допросу, он ответил лишь: «У меня нет вопросов», тем самым ясно показав, что с точки зрения обвинения она уже выступила максимально действенно.

Кроме Слейтера, не дававшего показаний, на свидетельскую трибуну не всходили еще несколько заметных лиц, чье слово могло бы ему помочь. Среди них был доктор Джон Адамс, первый медик на месте преступления, который отсутствовал в обоих свидетельских списках — и свидетелей обвинения, и свидетелей защиты. В итоге присяжные так и не услышали его выводов о том, что смерть мисс Гилкрист наступила от ударов стулом. В письме Конан Дойлю в 1927 году Уильям Парк сказал, что недавние адвокаты Слейтера «никогда не слыхали о деле, в котором первый врач, осматривавший место преступления, был бы отвергнут обвинением».

Также в обоих списках свидетелей отсутствовал житель Глазго по имени Дункан Макбрейн — зеленщик из ближайшей к Слейтеру лавки, хорошо знавший того в лицо. В феврале 1909 года Макбрейн сказал полиции, что в вечер убийства, в 20:15, он видел Слейтера спокойно стоящим на пороге собственного дома. Обвинение же утверждало, будто Слейтер — уже убивший мисс Гилкрист и теперь лихорадочно мечущийся по улицам, кидающийся в подземку, уезжающий в отдаленную часть города и прячущийся там некоторое время — скрытно пробирался к себе домой пешком и прибыл примерно в 21:30. Адвокатам о показаниях Макбрейна никто не сообщил.

Однако самым поразительным было отсутствие показаний племянницы мисс Гилкрист, Маргарет Биррел. Беседуя с полицией вскоре после смерти тетки — и об этом тоже никто не сообщил представителям защиты, — она заявила, что в вечер убийства к ней в дом прибежала Хелен Ламби и сказала, что видела убийцу и точно знает, кто он.

В четвертый день, 6 мая 1909 года, адвокат Слейтера Александр Макклюр вызвал последних свидетелей защиты. Оставались лишь финальные заявления с обеих сторон, а затем судейское напутствие присяжным. Судя по дальнейшим событиям, любое из перечисленных действий, даже взятое отдельно, могло оказаться достаточным для осуждения Слейтера.

Лорд-адвокат Юр, государственный обвинитель, говорил первым, «все время комкая носовой платок в правой руке, как если бы тот был символом судьбы обвиняемого» — так описал это шотландский криминолог Уильям Рафхед. Почти двухчасовая речь, обращенная к присяжным, которую лорд-адвокат произносил, не заглядывая в бумаги, стала мешаниной из произвольных фактов, какие он только счел пригодными для нагнетания театральности, абсурдной логики (по его рассуждениям выходило, будто любому, кому хватает безнравственности быть сутенером, хватит безнравственности быть убийцей) и некоторого количества откровенно лживых заявлений:

До вчерашнего дня я считал, что перед вами возникнет серьезная трудность — поверить в то, что на свете существует человек, способный на такой низкий поступок.

Я полагаю, джентльмены, что эта трудность перестала существовать вчера после полудня [во время дачи показаний Камероном], когда из уст одного из тех, кто, по-видимому, знал обвиняемого лучше других… мы услыхали, что жизнь его опустилась до глубочайших бездн человеческой деградации, ибо, по общему убеждению, субъект, живущий на доход от проституции, уже опустился до глубочайших бездн, все нравственное чувство в нем вымерло и прекратило свое существование. Этой трудности больше нет, и я без всяких колебаний утверждаю, что человек, находящийся сейчас на скамье подсудимых, способен на такой низкий произвол.

Причиной убийства мисс Гилкрист в «доме, расположенном на респектабельной и очень тихой… улице», продолжал Юр, было ограбление. (Этим утверждением маскировался тот факт, что из дома не было взято ничего, кроме броши.) «Нам предстоит увидеть, — объявил он присяжным, — как обвиняемый узнал, что она владела этими драгоценностями». Этого обещания Юр не выполнил.

— Теперь я подхожу, — продолжал Юр, — к его попытке скрыться от правосудия.

Я намеренно говорю «скрыться от правосудия», поскольку собираюсь показать, что в то время существовала лишь одна-единственная причина для его отъезда из Глазго — желание избежать попадания в руки правосудия… Говорят, будто за две недели, или за три, или за месяц до того он упоминал об отъезде в Америку; я совершенно убежден, что так и было. Нет ни малейших сомнений: он заранее решил, что после исполнения замысла он не останется здесь ни на миг дольше необходимого… Я утверждаю, что бегство было поспешным и толчком к нему послужила публикация в газетах в два часа пополудни 25 декабря [39] В действительности имя Слейтера появилось в газетах лишь 26 декабря — в тот день, когда он отплыл в Америку на борту «Лузитании». .