Борис Соколов - Истребленные маршалы

Писателю Владимиру Карпову Глафира Лукинична о последних днях Блюхера рассказала несколько подробнее: «Когда он вернулся из района боев, был очень мрачен (и было с чего. — Б.С. ). Настроение у него было подавленное. Иногда говорил: «Все предали, все продали». В каких-то своих размышлениях имел в виду продолжавшиеся тогда аресты и поведение Мехлиса. Он мне рассказывал, что Мехлис вмешивался в его распоряжения, давал команды, которые могли повредить боевым действиям, а он отменял эти команды, чем еще больше обострил свои отношения с Мехлисом.

Из района боевых действий Василий Константинович прибыл 12 августа. После того как в Москве состоялся разговор с японским послом о прекращении боевых действий, Блюхера вызвали в Москву. Он не знал, зачем его туда вызвали. Поехал поездом. Вскоре я получила от него телеграмму, в которой он писал, чтобы я с детьми немедленно выезжала в Москву и взяла с собой только самое необходимое. Я быстро собралась, дети только первого сентября пошли в школу, пришлось прервать их учебу. И вот все мы — Сева, Нина, Вайра, маленький Василин с нянечкой, я и брат Василия Павел. Он был командиром эскадрильи, капитан-летчик, и его жена Лида. Все мы вместе выехали в Москву. Ехали долго, дорога дальняя, трудная. Приезжаем в Москву, нас никто на вокзале не встречает. Мы в недоумении стояли на платформе. Но вскоре появился порученец маршала, он просто опоздал.

Нас повезли в гостиницу «Метрополь». Там было приготовлено два номера, в одном я с Василием Константиновичем разместилась, а в другом поселили всех детей. Когда я вошла к мужу в номер, он сказал: «Прости, я хотел встретить, но так мне плохо, я не смог поехать, понимаешь, обстановка такая».

Из дальнейших разговоров я узнала, что всюду его обливают грязью, что, видно, его судьба решена, потому что в Наркомате обороны сослуживцы избегают с ним встречи или делают вид, что его не видят. В общем, воронье боится, и кое-кто даже клюет, — усмехнулся. Он рассказал о заседании Политбюро, на котором Ворошилов и Мехлис обливали его грязью. «В общем, на Дальний Восток мы уже не вернемся. Дали слово и мне. Прямо как последнее слово подсудимому. Но я понимал, что это уже ни к чему, и отказался, все было ясно, нечего уже говорить, бесполезно».

На этом заседании (подозреваю, что за давностью лет Глафира Лукинична немного напутала, и в действительности все происходило не на Политбюро, а на Главном Военном Совете. — Б.С. ) Сталин, когда зашел разговор о строящейся железной дороге, спросил у Блюхера: «А как вы думаете? Согласны ли вы с таким ее начертанием?»

Блюхер всегда был честным, остался честным и в том случае, сказал, что в стратегическом отношении такое начертание дороги неправильное, и, по его мнению, должны быть внесены вот такие-то изменения.

Сталин тут же сказал Поскребышеву: «Поправьте, как предлагает товарищ Блюхер».

Теперь, после всего случившегося, абсолютно ясно, что сценарий был разработан давно, все, что произошло дальше, подтверждает наличие этого сценария.

После всего происшедшего вдруг Ворошилов предлагает Василию Константиновичу поехать отдыхать в Сочи всей семьей, на его дачу. Он сам не едет, а вот нам предлагает, чтобы мы там отдохнули, немножко успокоились после всех неприятных разговоров. Мы поехали туда. Беспокойство, конечно, нас не покидало. Какая-то загадочность была в этом приглашении. И еще больше насторожил такой эпизод при нашем отъезде. У Блюхера был порученец Иустин Максимович Крысько. Он помогал нам дома собраться, упаковать вещи, отправить багаж. А вот когда мы поехали на вокзал и сели в вагон, он почему-то не появился. А должен был ехать с нами. Сначала было думали — опоздал. Но он не приехал и в Сочи. Побуждаемая каким-то внутренним подозрением, я дала телеграмму его жене и просила ответить не на наш адрес, а на главпочтамт, до востребования, в Сочи, на мою девичью фамилию — Безверхова. И вот получаю от нее телеграмму всего из двух слов: «Крысько арестован». Блюхер сказал; «Чтоб не мешал».

В общем, мы жили на даче, чувствуя себя обреченными, не зная только, когда и как произойдет окончательный удар, но неотвратимость его мы ощущали. Жили на даче одиноко, никто к нам не ходил, мы ни к кому не ходили. Был с нами постоянно только охранник, его фамилия Лемешко, он все время вроде бы охранял нас, на самом деле следил, чтобы никто из нас никуда не ушел. На даче Ворошилова был роскошный бильярд. Играя на этом бильярде, Василий Константинович однажды остановился, раскинул руки и, показывая на роскошь, которая нас окружала, сказал: «Это же изощренное издевательство».

Однажды ночью он мне сказал: «Если со мной что-нибудь случится, тебя не тронут». Наивный был.

22 октября я возилась на кухне, кормила детей. Вдруг стремительно ворвалисв-в дом четверо здоровых, в штатском. Бегом Пронеслись по коридорам. И прямо в комнату Василия Константиновича, в его спальню. Дверь им открыл Лемешко. Он же встал в двери кухни, не выпуская меня из нее. Но я все видела. Василий Константинович сидел на кровати в нижней рубахе, а эти, пришедшие, делали обыск. Потом я видела, как повели мужа. Он был без гимнастерки, в нижней рубахе, в брюках, сапогах. Потом, тут же, вернулись и за мною. Когда меня вывели, я вижу, что впереди стоит машина и в ней находится муж, во вторую посадили меня. И тут же в третью машину привели брата Василия Константиновича Павла. Всего было пять машин (сотрудники НКВД казенный бензин не жалели. — Б. С). Детей оставили. Все это проделывали молча, никто не сказал ни слова. Привезли нас на вокзал, посадили в разные купе. Я Василия Константиновича с тех пор больше не видела. В Москве на машинах сразу отправили на Лубянку. Я попала в одиночку № 66 и в ней просидела семь месяцев».

После смещения с поста командующего Блюхер всерьез опасался ареста со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Почему же он хотя бы не последовал примеру Гамарника и не застрелился? Думаю, тут играли роль два фактора. С одной стороны, Василий Константинович не хотел самоубийством травмировать находившихся вместе с ним жену и детей. С другой стороны, в душе маршала еще теплилась надежда, что все обойдется, политических обвинений ему предъявлять не будут, а подыщут почетную, хоть и малозначительную должность в Наркомате обороны. Потому, может, не отсоветовал брату отдыхать вместе на ворошиловской даче. Василий Константинович не был до конца уверен, что обречен.

Пока Блюхер дожидался в Москве приезда семьи, машина уже работала. 10 сентября 1938 года показания на Василия Константиновича дал арестованный еще 7 июля заместитель наркома обороны командарм 1-го ранга Иван Федорович Федько. К тому времени следователи уже сломали командарма. В июле 38-го начальник Особого отдела НКВД Федоров писал Фриновскому: «Позавчера я провел с Федько очные ставки, на которых арестованные Егоров, Урицкий, Хорошилов, Погребной, Смирнов П.А. и Белов изобличали Федько, но он от всего отказывался. Я ему дал указанные выше очные ставки, отправил в Лефортово, набил морду, посадил в карцер. В своих сегодняшних показаниях он называет Мерецкова, Жильцова и еще нескольких человек. Держался возмутительно. А сегодня заявил, что он благодарит следствие за то, что его научили говорить правду». К тому моменту, когда потребовались показания на Блюхера, Иван Федорович уже очень хорошо научился «говорить правду». После ареста Василия Константиновича им с Федько 28 октября 1938 года устроили очную ставку, на которой командарм заученно повторил: «Преступные антисоветские связи с Блюхером я установил в ноябре месяце 1935 года, когда работал Военный Совет». Василий Константинович, к которому еще не успели применить мер физического воздействия, возмущенно заявил: «Как Вам не стыдно, Федько. Все, что сказал Федько, я категорически отрицаю».