Николай Котляр - Именем закона

У ворот стояло несколько советских солдат и старшин с автоматами на груди. Я подошёл к ним и предъявил удостоверение. Старшина вежливо приветствовал нас, пояснил, что в лагере находятся фронтовые работники «Смерш», что ему приказано никого из населения не пускать, что его осаждают толпы поляков. Действительно, у ворот лагеря толпились сотни женщин, стариков, большинство — плохо одетых, полубосых, в деревянных башмаках. Узнав о бегстве фашистов, они прибежали в надежде найти родных и близких. Увидев нас, жители, кто на ломаном русском, кто на польском языках, начали просить:

— Пане, пустите нас... проше пана...

Особенно убивалась пожилая, с растрепанными волосами, на вид совсем еще не старая, но совершенно седая женщина:

— Там моя цурка, дочь! — кричала она. — Бендже мяла две малэ дзеци... Можэ, пане, они еще живы... Пустите, пане!..

С трудом, скорее жестами, чем словами, мы объяснили людям то, что сказал старшина. Они немного отошли от ворот и застыли в тягостном ожидании.

Мы зашли во двор лагеря. На сторожевых вышках пусто. Повсюду трупы: кое-где немецких солдат, но больше — людей в грязных полосатых арестантских одеждах... У стены деревянного дома они сложены в ровные длинные штабеля. В основном — женщины и дети. Часа три мы пробыли в лагере, разыскали работников «Смерш». Они сообщили, что вот-вот должны прибыть члены Комиссии по расследованию немецких злодеяний вместе с военными прокурорами фронта, что они взяли весь лагерь под свою охрану и вместе с врачами спасают оставшихся в живых.

...Через тридцать с лишним лет я вновь посетил Освенцим. Я шёл по опустевшей, музейной, хорошо ухоженной территории, по прибранным и вычищенным баракам, прошагал от них до газовых печей, и мне мнились стоны четырех миллионов замученных здесь русских, поляков, чехов, евреев, стенания женщин, у которых от груди отрывали детей и волокли в газовые камеры, мольба людей, просивших в январе сорок пятого пустить их в лагерь, чтобы найти своих детей, мужей, матерей...

...В четвертом корпусе я услышал глухие рыдания в тишине. Это было в зале возле большого стеллажа, под которым лежали тонны волос — седых, черных, каштановых... Тех самых, которые перерабатывала на промышленное сырье немецкая фирма «Алекс цинк». У стеллажа стояла плачущая женщина.

— Что с вами? — спросил я.

Она посмотрела на меня, затем взяла за руку и сказала по-русски:

— Посмотрите, видите вон ту русую косу? — Из-под груды волос виднелась толстая русая, будто живая, девичья коса. Такие обычно носят школьницы девятых-десятых классов. — Это моей сестры Марыси, — простонала женщина и снова зарыдала. — Я эту косу из тысяч других узнала бы и никогда-никогда не забуду...

* * *

В первых числах февраля наши части подошли к городу Зонненбург и, быстро пройдя его, ушли дальше. Мне же с группой следователей пришлось задержаться. Случилось это вот как: при въезде в только что освобожденный нашими войсками городок нашу машину остановил командир взвода отдельной роты охраны штаба армии старший лейтенант И. П. Огуречников и доложил, что в центре города уцелело здание, в котором размещалось гестапо, и он взял это здание под охрану. Вместе мы направились в дом гестапо. Примерно через полчаса приехал следователь майор юстиции В. С. Шафир и, волнуясь, доложил:

— Генерал Боков просил вас немедленно прибыть в тюрьму... Там сотни расстрелянных...

Мы помчались в тюрьму. Стояла она на окраине города — добротное, даже нарядное здание, и если бы не проволочная изгородь на высоких стенах, наблюдательные вышки с прожекторами и решетки на окнах, можно было бы подумать, что это гостиница или заезжий двор.

Соскочив с машины, Шафир подбежал к воротам и закричал на солдат:

— Вы почему стоите здесь, вам же приказано быть во дворе?!

— Страшно там...

Мы вошли во двор. Вдоль бесконечно длинных кирпичных стен — сотни трупов: одни головой к стенке, другие — ногами... Повсюду — ручьи еще дымящейся крови...

Влахов с ужасом закричал:

— Шевелятся!

И я увидел торчащую из-под груды трупов белую руку с длинными пальцами. Пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно прося о помощи, а рядом — голая, лежащая на чьей-то размозженной голове нога. Она неистово дергалась, будто человек пытался вырваться из-под тяжести наваленных на нее мертвых тел... Мы бросились к тем, кто еще подавал признаки жизни. Но стоны неслись отовсюду. Сзади нас, у самой стены, вдруг встал, сначала на четвереньки, а затем во весь рост, одетый в одни кальсоны окровавленный человек, поднял руку, что-то крикнул на незнакомом языке и свалился на землю. Мы бросились к нему. Мужчина был мертв.

Сначала мы бегали от одного к другому, вытаскивая тех, кто стонал или подавал голос. Но нас было мало. Тогда я приказал В. С. Шафиру выйти на дорогу и остановить любое подразделение. Я понимал, что это может вызвать недовольство командующего: шли тяжелые бои, и каждый боец был на учете. Но как поступить иначе?

Остановленные саперы помогли растащить груды трупов. Однако немногие из раненых потом выжили.

Когда о задержке роты я сообщил генералу Н. Э. Берзарину, он спросил:

— А что бы сделал прокурор, если бы ему передали дело о таком самоуправстве, да еще в боевой обстановке?

— Если бы прокурором был я, я бы виновного строго наказал за превышение власти. Но если бы мне потом довелось встретиться с таким же Зонненбургом, я поступил бы точно так же.

Присутствующий при этом Ф. Е. Боков невесело улыбнулся, а командарм сказал:

— Вероятно, я тоже поступил бы так же...

Следствие о злодеяниях в зонненбургской тюрьме затянулось. У Государственной комиссии по расследованию фашистских злодеяний не хватало ни людей, ни времени, и я вынужден был поручить это дело следователю майору юстиции В. С. Шафиру. Он догнал нас уже где-то возле Одера, привез ящик с фотографиями и целый том следственных материалов. Помню, что всю ночь читал протоколы допросов, акты экспертиз и долго не мог прийти в себя. В тюрьме за одну ночь было уничтожено около 800 заключенных, среди них советские граждане, поляки, антифашисты — немцы, бельгийцы, французы, датчане, голландцы, австрийцы. Расстрелы производились в ночь на 31 января, когда советские войска приближались к Зонненбургу. Для проведения этой акции из Берлина прибыла группа гестаповцев. Днем 30 января в кабинете директора тюрьмы Т. Кнопса состоялось экстренное совещание, на котором присутствовали заместитель директора тюрьмы Г. Рунг, инспектор П. Клитцинг, часть гестаповцев, прибывших из Берлина. На совещании обсуждались детали акции.

Спасенные советскими врачами узники восстановили на допросах обычную для фашистов картину этой варфоломеевской ночи. С наступлением темноты охрана приказала всем готовиться в дорогу. Было приказано никаких вещей с собой не брать. В полночь загремели засовы, а вскоре и выстрелы во дворе тюрьмы. Многие догадались, в какую «дорогу» их готовят... Поднялся шум. Тех, кто не хотел выходить из камеры, расстреливали на месте. Заключенных соседних камер заставляли выносить трупы во двор и складывать в штабеля возле стен тюрьмы. Тех, кто не подчинялся, жестоко избивали и пристреливали.