Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

Лермонтов вновь любил ее, любил еще больше, чем прежде. Да, он считал ее замужество коварством, но убедился, что это не так.

В драме «Два брата» Юрий, признается: «Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, yбийственную для них –– ни одна меня не привязала». Мотив измены возлюбленной, соблазнившейся богатством и положением в обществе (бывшие подозрения Лермонтова относительно Вареньки), приобрел социальный характер: «...миллион, да тут не нужно ни лица, ни ума, ни души, ни имени — господин миллион — тут всё».

Взяв в бывшей классной комнате краски и кисти, Михаил Юрьевич написал портрет Вареньки: гордая посадка головы и слегка вопросительный взгляд. Но одежда не бальная, он покрыл ее плечи скромным хитоном.

После «Двух братьев», занялся поэмой «Боярин Орша», которую начал еще в Петербурге. (Поэма увидит свет лишь в 1842 году. Белинский, читавший ее в рукописи, писал Бакунину: «Читали ли вы «Боярина Оршу» Лермонтова? Какое страшно могучее произведение! Привезу его к Вам вполне, без цензурных выпусков»).

Была задумана «Песня о купце Калашникове». Народные речевые обороты, которые Лермонтов собирался ввести в нее, он слышал от тарханских крестьян и дворовых. По замыслу, в поэме должен происходить кулачный бой, –– и, как только метель утихла и распогодилось, Михаил Юрьевич упросил тарханских мужиков выйти стенка на стенку. Выставил бочонок водки, место боя оцепили веревками, мужики разделились на две половины –– и началось! Лермонтов сам сгорал от желания драться, но этого делать было нельзя: он хозяин, ему уступят. «Много нашло народу; а супротивник сына моего прямо по груди-то и треснул, так, значит, кровь пошла. Мой-то осерчал, да и его как хватит — с ног сшиб. Михаил Юрьевич кричит: «Будет! Будет, еще убьет!» ( А. П. Ускокова, крестьянка села Тарханы ).

На этом бой кончился.

В январе по манифесту Николая I, солдаты, отбывшие двадцатилетний срок службы, были отпущены по домам; в Тарханы их возвратилось шесть человек. Лермонтов распорядился для каждого дать по полдесятины пахотной земли и необходимое количество строевого леса на постройку изб. Елизавета Алексеевна была недовольна, но распоряжения внука не отменила.

По установившейся погоде Андрей Соколов и кучер Митька погнали в Петербург тройку башкирок и еще двух лошадей. Сам Лермонтов прибыл в столицу в середине февраля.

Бабушка оказалась права: тройка летела как птица. Внук радостно сообщал ей: «Лошади мои, башкирки, вышли так сносны, что чудо: до Петербурга скачу — а приеду, они и не вспотели; а большими парой, особенно одной, все любуются, — они так выправились, что ожидать нельзя было». И в следующем письме: «Я на днях купил лошадь у генерала и прошу вас, если есть деньги, прислать мне 1580 рублей; лошадь славная и стоит больше, — а цена эта не велика». Елизавета Алексеевна не замедлила выслать нужную сумму.

В конце апреля сама приехала. Михаил Юрьевич к тому времени подыскал ей квартиру в доме Шаховской на Садовой улице, и купил карету. Квартира понравилась бабушке.

В мае, по ее просьбе, Григорий Васильевич Арсеньев побывал в Кропотове, проведя полный учет крестьян, дворовых людей, хозяйства господского и крестьянского со всеми постройками, скотом и инвентарем, пахотных и лесных угодий. Дом Юрий Петрович Лермонтов завещал сестрам, все остальное было оценено в 60 тысяч рублей и разделено на две части. По закладной в опекунский совет оставалось долгу 25 тысяч рублей, на долю Михаила Юрьевича приходилось 12 тысяч. Всего же ему полагалось после продажи наследственной доли 25 тысяч рублей.

Григорий Васильевич передоверил продажу Арсеньевой, и в конце марта следующего года муж Елены Петровны, Виолев, выкупил долю племянника, взяв на себя выплату по закладной. Арсеньева очень была недовольна, хоть и писала Крюковой: «...Я рада, что продала Мишину часть Виолеву, ежели бы постороннему продала, хотя бы наверное тысяч десять получила лишнего, но стали бы жаловаться, что я их разорила и что Миша не хотел меня упросить и на него бы начали лгать, рада, что с ними развязалась...»

Несправедлива она была к Лермонтовым. Они не умели лгать, и никогда не жаловались. В сердцах она обвинила и Григория Васильевича: зачем оценил имение дешево, зачем не все, что полагалось Мише, взял с его теток? Обидела честного человека, и арсеньевский род прекратил отношения с ней.

В Царском Селе служили теперь вместе с Лермонтовым Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго), и штаб-ротмистр Алексей Григорьевич Столыпин. Втроем они сняли квартиру, хозяйство вели совместно.

Монго стал красавцем! Все дамы высшего света, обитавшие в Царском Селе, были в него влюблены. «Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать “Монго-Столыпина” значило для нас, людей того времени, то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову, и принято было бы за нечто чудовищное. Отменная храбрость этого человека была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова, и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен», –– писал А. П. Извольский.

Алексей Столыпин прославился даже своей собакой, которой четыре года назад дал кличку Монго, начитавшись приключений Монго Парка, –– она разыскивала его повсюду, прибегала на смотры и, к досаде командира полка Хомутова, облаивала его лошадь.

Погода стояла холодная, мокрая, гусары уставали, и если случалась возможность, то развлекали себя, кто чем. Алексей Григорьевич, как старший, несколько сдерживал молодежь, и все-таки Лермонтов и Монго исхитрялись прославиться похождениями.

Внезапно случилась беда: брат Алексея Григорьевича утонул. Он уезжал на год за границу, пароход отошел в Кронштадт, Павел Григорьевич сел на скамейку близко от борта –– и вдруг опрокинулся в море! Пытались со шлюпки поймать его за руку, рука оказалась в перчатке и соскользнула.

Это страшное происшествие настолько ошеломило Лермонтова, что он слег. Елизавета Алексеевна тоже свалилась. Александр Сергеевич Пушкин, близко знавший Павла Столыпина, писал жене: «Утопление Столыпина –– ужас! Неужто невозможно было ему помочь?»

Только в конце июня Арсеньева нашла в себе силы написать Крюковой: «Горестное это происшествие расстроило Мишино здоровье... но, слава Богу, ему позволено взять курс на Кавказских водах. Здесь всякой день дожди и холод престрашной... Об себе что сказать: жива, говорят, постарела, но уж и лета, пора быть старой».