Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

День был холодный, ветреный, но люди стояли у дома на Мойке, прислушиваясь к каждому слову Жуковского, который время от времени выходил на крыльцо и сообщал о состоянии здоровья Александра Сергеевича. По словам современников, перебывало в те дни около пятидесяти тысяч человек. Слухи по городу поминутно менялись, противореча один другому: то говорили, что рана не опасна, то –– нет надежды, то –– Пушкин умер, а немного погодя –– жив и чувствует облегчение. Двадцать девятого января в два часа сорок пять минут пополудни Александр Сергеевич скончался, успев перед смертью передать Николаю I просьбу о помиловании Константина Данзаса. (Данзас был приговорен к повешению, но по ходатайству военного и надзорного начальства император заменил наказание четырьмя месяцами заключения в Петропавловской крепости). Возле дома поэта стояла полиция, испуганная огромной толпой, опасаясь взрыва народной ненависти к убийце.

Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, он, в один присест, написал стихотворение «Смерь поэта», разнесшееся в два дня по всему городу.

Погиб поэт –– невольник чести

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде… –– и убит!

Убит ничтожеством, пригретым российской властью, пригретым по давней привычке выкручивать руки своим и расшаркиваться перед чужими.

Смеясь, он дерзко презирал

Земли чужой язык и нравы;

Не мог щадить он нашей славы;

Не мог понять в сей миг кровавый

На что он руку поднимал!..

Стихи ходили по рукам, переписывались и передавались от одного к другому. Негодование Лермонтова было чем-то совершенно новым, неслыханным! В этом негодовании русский человек впервые призывал осознать свое национальное достоинство!

Командир лейб-гусаров Хомутов был в гневе: «Французишка, срамивший собою и гвардию, и первый гвардейский Кавалерийский полк, в котором числился! Насмотрелся я на него... Страшная французская бульварная сволочь с смазливой рожей и бойким говором. Так и дал бы плюху за его нахальство и за презрение к нашему хлебу-соли!»

Общество разделилось на отдельные лагери. В одном выступали против Дантеса, в другом жалели красавца француза и говорили, что больше всего виновата Наталья Пушкина. (В том, что Наталья Николаевна была сильно увлечена Дантесом, Пушкин даже не думал скрывать: великой и возвышенной страстью назвал он любовь, не смея ее осуждать).

Лермонтов обо всем этом знал. Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стал приход Николая Столыпина –– брата Монго. Николай служил под начальством Карла Нессельроде, славного тем, что упек Грибоедова в Персию, где его зверски убили. Это он, Нессельроде разжаловал в рядовые капитана второго ранга Невельского, стараниями которого Россия стала обладать Приморским краем и всей Амурской областью. И надо поклониться губернатору Восточной Сибири Николаю Муравьёву, который пошел наперекор Нессельроде, отстояв Невельского перед Николаем I.

Столыпин поговорил с Арсеньевой о каких-то делах, похвалил стихи Мишеля «Смерть поэта», и с усмешкой сказал, что Наталья Пушкина во вдовах не засидится, ей это не к лицу. Пройдя в кабинет Лермонтова, где был и Николай Юрьев, попенял поэту: «Напрасно ты нападаешь на Дантеса: Дантес, как всякий благородный человек, не мог не стреляться –– честь обязывает!»

«Лермонтов сказал на это, что русский человек, какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее и никогда не поднял бы на этого великого представителя всей интеллектуальности России своей руки. Столыпин засмеялся и нашел, что у Мишеля раздражение нервов. Он перешел к другим предметам светской жизни, к новостям дня, но Майошка наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то быстро по нем чертил карандашом, ломая один за другим и переломав так с полдюжины. Столыпин сказал, улыбаясь и полушепотом: «Поэзия разрешается от бремени». Потом, поболтав еще немного и обращаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал Лермонтову: “Adieu, Michel!”, — но наш Мишель закусил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: “Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда!” — Столыпин не заставил себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро, сказав только: “Но ведь он просто бешеный”. Четверть часа спустя Лермонтов прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: “А вы, надменные потомки!” — и в которых так много силы» (Николай Юрьев).

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

После ухода Столыпина Раевский, Юрьев и Шан-Гирей изготовили 6 копий прибавления к стихотворению «Смерть поэта», и, поехав к друзьям, раздали. Стихи пошли по рукам, переписывались и распространялись. Вскоре их уже знал шеф жандармов Бенкендорф. Дело не стал раздувать, решив, что как-нибудь обойдется; ему без того с трудом удалось предотвратить взрыв народного гнева в связи с убийством Пушкина. Насколько все было серьезно, свидетельствует Василий Андреевич Жуковский: «В минуту выноса, на который собрались не более десяти ближайших друзей, жандармы заполнили ту горницу, где мы молились об умершем. Нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей, проводили тело до церкви». Бенкендорф пытался обмануть горожан, объявил, что отпевание Александра Сергеевича будет в Адмиралтейской церкви, на самом же деле отпевали в Конюшенной и... ночью. И все равно какими-то тайными тропами слух об этом достиг населения: площадь возле Конюшенной церкви «скоро уже представляла собой сплошной ковер из человеческих голов; мужчины стояли без шапок».

Ночью же, 3 февраля, гроб с телом Пушкина, накрытый рогожей, заваленный сверху соломой, вывезли в сторону Пскова на самых простых деревенских дрогах. Сопровождал Александр Тургенев. «Я с почтальоном –– в кибитке позади тела. Жандармский капитан впереди покойного. Морозы в тот год стояли лютые, а Никита как встал на задок возка, припав головой к гробу, так и застыл». Единственным по-настоящему родным человеком Пушкину оказался его слуга Никита Козлов. «Смотреть было больно, так убивался. Не отходил почти от гроба, не ест, не пьет» ( Ракеев, жандарм ).