Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

До Святых Гор домчались за 19 часов, благодаря подорожной, выданной самим государем, по которой на станциях тотчас давались свежие лошади. Скакали как на пожар, так что ящик с гробом едва не вылетел. Прибыли поздним вечером 5 февраля. Ящик внесли в церковь, двое крестьян вырыли снежную яму, и в 6 утра, то есть в кромешной тьме, величайший поэт России, всемирная ее слава, был похоронен. (Только весной, когда начало таять, настоятель монастыря распорядился вынуть гроб и закопать его в землю; кирпичный склеп в земле для «окончательных похорон» был сделан на средства Прасковьи Александровны Осиповой. Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала через два года, а памятник установили через четыре года).

Имя Лермонтова гремело по Петербургу, но возбуждать общественное мнение открытой расправой с новым поэтом было нельзя, ибо месяца не прошло, когда толпы народа теснились у дома Пушкина и поступали доклады о неповиновении воспитанников Гвардейского корпуса, о взвинченности воспитанников Царскосельского лицея, о гневных выступлениях студентов университета и Академии художеств. Через своего помощника Дубельта, с которым Арсеньева была в близком знакомстве, Бенкендорф предупредил ее: если стихи ее внука дойдут до царя, ему не миновать ареста. А пока пустил слух, что стихи написал человек не известный, а Лермонтов лишь благородно принял их на себя. Вроде бы всё –– автора нет, будем искать, проблема исчерпана. (Кстати, поэтесса Евдокия Ростопчина назвала стихи «Смерть поэта» посредственными. Пушкин же называл Ростопчину Пифией на треножнике).

Страсти по поводу стихотворения стали как будто бы утихать, но вмешалась старуха Хитрова. На вечере у австрийского посланника она с гневным лицом приблизилась к шефу жандармов:

–– Слышали вы, Александр Христофорович, что написал про нас Лермонтов?

После чего Бенкендорфу пришлось обо всем доложить государю. Тот уже знал о стихах –– получил их по городской почте с припиской анонима: «Воззвание к революции». Бенкендорфу оставалось лишь сообщить, что стихотворение Лермонтова послано генералу Веймарну, «дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, и о взятии всех его бумаг, как здесь, так и на квартире его в Царском Селе». Но император уже отправил Веймарна с тем же заданием; кроме того велел старшему медику гвардейского корпуса «посетить этого господина /Лермонтова/ и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Начальник Гвардейского штаба Веймарн ничего не нашел в квартирах поэта. Лермонтов был отправлен в Главный штаб и помещен в одну из комнат верхнего этажа. «Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: “Когда волнуется желтеющая нива”; “Я, матерь Божия, ныне с молитвою”; “Кто б ни был ты, печальный мой сосед”, и переделал старую пьесу “Отворите мне темницу”, прибавив к ней последнюю строфу “но окно тюрьмы высоко”» ( Аким Шан-Гирей ).

Когда волнуется желтеющая нива

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, —

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога...

Михаил Юрьевич не знал, что с ним будет: отдадут ли в солдаты, посадят ли в крепость? Стихотворение «Я, матерь Божия» стало просьбой о Вареньке:

Я, матерь божия, ныне с молитвою

Пред твоим образом, ярким сиянием,

Не о спасении, не перед битвою,

Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного;

Но я вручить хочу деву невинную

Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную;

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную ––

Ты восприять пошли к ложу печальному

Лучшего ангела душу прекрасную.

В квартирах поэта произвели повторный обыск, на этот раз под начальством полковника Финляндского полка Кривошеина. Была составлена «Опись письмам и бумагам лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермонтова», а также «Опись перенумерованным бумагам чиновника 12-го класса Раевского». На семнадцатилетнего Акима Шан-Гирея не обратили внимания.

Святослав Раевский был посажен на гауптвахту у Сенной площади, неподалеку от дома, где жила Арсеньева. Сумел написать записку Андрею Соколову, попросив часового отдать ему со всей осторожностью:

«Андрей Иванович! Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал эту записку Министру. Надобно, чтобы он /Лермонтов/ отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже».

К записке Раевский приложил черновик своих показаний. Все это было перехвачено, и оказалось в руках Бенкендорфа. Начались допросы. Вину Раевского усугубляло то, что пытался передать записку и черновик, а к тому же при обыске петербургской квартиры среди бумаг Святослава Афанасьевича была обнаружена записка Андрея Краевского: «Скажи мне, что сталось с Лермонтовым? Неужели еще жертва в память усопшему? Господи, когда все это кончится!..»

Лермонтову объявили, что будет отдан в солдаты, если не назовет соучастников, и он, безмерно жалея бабушку, поскольку в солдатах служили по двадцать лет, назвал Святослава Афанасьевича. Других соучастников отрицал. Впоследствии Раевский говорил, что показания Лермонтова не могли отозваться резко на его служебных делах, «но, к несчастию моему и Мишеля, я был тогда в странных отношениях к одному из служащих лиц».

Этим лицом был Клейнмихель –– начальник штаба военных поселений, имевший репутацию исключительного казнокрада и льстеца. «Когда Лермонтов произнес перед судом мое имя, — пишет Раевский, — служаки этим воспользовались, аттестовали меня непокорным и ходатайствовали об отдаче меня под военный суд».

Лермонтов страшно переживал, что по его вине Святослав Афанасьевич понес наказание. Писал ему после своего освобождения из-под ареста: «Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь. Дубельт говорит, что Клейнмихель тоже виноват... Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя : сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принес в жертву ей... Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать — но я уверен, что ты меня понимаешь и прощаешь и находишь еще достойным своей дружбы... Кто б мог ожидать!.. Я к тебе заеду непременно. Сожги эту записку».