Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

Вскоре началась зима и выезды на детские балы. Танцы, красивые девочки в модных нарядах, –– это кружило голову Мише. Были катания с гор и на тройках, визиты к родным, где Миша узнал о московском театре своего деда. Также узнал он, что дед собутыльничал с графом Орловым.

Часто бывали у вдовствующей жены Дмитрия Алексеевича Столыпина. Летом она жила в Середникове, зимой приезжала в Москву. Дмитрий Алексеевич был замечательный человек: образованный, прогрессивный; командуя корпусом в Южной армии, завел ланкастерские школы взаимного обучения, которым в среде декабристов уделялось большое внимание, был дружен с Пестелем; декабристы предполагали ввести Столыпина в состав временного правительства. После восстания на Сенатской площади о Столыпине стало известно Николаю I, его неминуемо ждала Сибирь, ходили слухи, что Дмитрий Алексеевич застрелился. Но остался маленький сын Аркадий, –– в будущем отец выдающегося российского реформатора Петра Аркадьевича Столыпина.

Жена Дмитрия Алексеевича –– Екатерина Аркадьевна, была великолепной пианисткой: в 1816 году, когда приезжала в Пензу, Сперанский ходил специально слушать ее. «...Каждый день я слушаю ее и не могу наслушаться. Какой талант! Это второй Фильд...»

В московской квартире Столыпиной постоянно собиралась молодежь, устраивались танцевальные и музыкальные вечера. Здесь Миша Лермонтов приобщился к классической музыке.

И все же уроки были важнее всего: Елизавета Алексеевна наняла для внука учителя английского языка –– Виндсона, с оплатой 3000 рублей в год, предоставив ему для проживания флигель, куда он переехал вместе с женой.

Обучать Мишу Виндсон начал с чтения английской литературы, полагая, что это самый быстрый способ выучить язык, что начинать с английской грамматики –– значит отодвинуть владение языком на несколько лет. Он оказался прав: через несколько месяцев Миша стал понимать английский, читал Мура и поэтические произведения Вальтера Скотта. Но писал по-английски плохо.

В середине февраля приехал Юрий Петрович –– для окончательного решения заклада своего имения. Оно было заложено на общих основаниях –– по 200 рублей за ревизскую душу. За 140 душ он получил 28 000 рублей. Теперь ежегодно в течение двадцати четырёх лет надо было платить в опекунский совет свыше двух тысяч рублей, фактически пятую часть дохода с имения. Тяжело бремя ложилось на Лермонтовых, но винить в этом Юрия Петровича было нельзя: жили только с продажи хлеба, а он в те годы был дешев.

Несмотря на нездоровье и хлопоты, Юрий Петрович не расставался с сыном. Бабушке это не нравилось, она посылала горничных, чтобы подслушивали их разговоры, и, очевидно, боялась, что зять сообщит повзрослевшему Мише историю с ее завещанием, по которому сын не может жить вместе с отцом.

Юрий Петрович чувствовал шушуканье за своей спиной, и это отравляло ему жизнь. Из-за сплетен, бродивших о нем по Москве уже много лет, он не ходил в Дворянское собрание, не бывал ни на одном увеселительном вечере, –– только театр да изредка Офицерский клуб. Доносились сплетни и до его сына –– московские кумушки не упускали такой возможности. Теперь же, когда Юрий Петрович оказался в финансовом затруднении, сплетен еще прибавилось.

Тяжко все это ложилась на душу подростка, унижало его еще не окрепшего и не умевшего отвечать презрением.

С теплой погодой уроки Зиновьева приобрели для Миши характер прогулок по городу. Увлеченный русской историей, Зиновьев старался привить воспитаннику живой интерес к ней. Знакомил с историческими памятниками и требовал письменные отчеты о полученных впечатлениях. Для будущего поэта, писателя, это была отличная школа.

Летом бабушка с внуком вернулась в Тарханы.

Друзья, взгляните на меня!

Я бледен, худ, потухла радость...

Радость в мученике науки не потухла, и бледности не наблюдалась, но явно виделся сочинитель. Для романтического героя, каким фантазировал себя Миша, он упросил бабушку принять в дом хорошеньких девушек из крепостных. Чаепитие на природе, шутки и смех в девичьем обществе, а когда собирались соседки, то были танцы.

Женщину Лермонтов познал рано, в чем сам признавался. В неоконченном романе «Вадим» он, говоря о Юрии, говорит о себе: «Но вот настал возраст первых страстей, первых желаний…Анютка, простая дворовая девочка, привлекла его внимание; о, сколько ласк, сколько слов, взглядов, вздохов, обещаний — какие детские надежды, какие детские опасения! Как смешны и страшны, как беспечны и как таинственны были эти первые свидания в темном коридоре, в темной беседке, обсаженной густолиственной рябиной, в березовой роще у ручья, в соломенном шалаше полесовщика!.. о как сладки были эти первые, сначала непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты, как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан ее, едва прикрытый посконным клетчатым платьем...»

Поэтический дар Миши рос вместе с ним. Приехав в Чембар, где и прежде бывал, он начал писать поэму «Черкесы». На заглавном листе пометил: «В Чембаре, за дубом». Вставлял в свое сочинение строки Пушкина, но лишь потому, что они были ему сродни. Из-за плохого владения русским языком, поэма получилась слабая, но есть в ней четыре строки, которые написать мог только настоящий поэт:

О, если б ты, прекрасный день,

Гнал так же горесть, страх, смятенья,

Как гонишь ты ночную тень

И снов обманчивых виденья!

Через много лет философ и литературный критик Василий Васильевич Розанов скажет о Лермонтове: «Он ничего не похищает, он не Пугачев, пробирающийся к царству, а подлинный порфирородный юноша, которому осталось немного лет до коронования».

Мария Акимовна вместе с детьми и мужем была в отсутствии, и в этот приезд Миша не мог с ней общаться. Только с Капэ общался по-прежнему. Его военные рассказы в воображении Миши связывались с любимым Кавказом.

И все же родная земля оставалась единственной, эта была святая любовь. Здесь не летали орлы над горами, облака не ложились в ущелья, но пинькали ласточки, мягкие травы ласкали босые ступни, и лепетали березы. Две березы над речкой он написал акварелью, и позже не раз еще вспомнит о них.

Он впитывал в себя всё: крестьянскую жизнь, отдельные лица, характеры, речь, небо и землю.

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.