Юрий Лощиц - Мой друг от шестидесятых. 70-летию Валерия Сергеева

Качество настоящего открытия иногда, к счастью, означается без проволочек. Едва попав после расчистки в зал Рублёвского музея, чернокуловские иконы были избраны для зарубежных выставок древнерусского искусства в Италии и Франции. Понятно, представлять их там рассчитывали не сами рублёвцы, а высокие министерские чины.

Валерий же Сергеев тем временем снова засобирался во владимирско-ярославские края? По сути, поиск, находка, музеефикация – иногда лишь полдела. Откуда всё же чернокуловские иконы родом? Ясно, писали их вовсе не в малом селе на берегу Нерли Клязьменской. Хотя бы потому, что этим образам уже под четыреста лет, а церкви, напоследок их приютившей, – двести, не более. Где же, в каком из окрестных городов работала дружина, для какого именно из более древних храмов? И какие сходства в манере письма, какие иного рода наводящие подсказки ожидают Сергеева в иконных экспозициях и архивах сразу нескольких историко-краеведческих музеев? Мало ведь объявить: перед нами – письмо Ростово-Суздальской школы. Настоящего открытия нет без настоящего обоснования.

Нет, мне вовсе не показалось, что мой друг в ту неделю занимался скучным и нудным, словом, рутинным делом. Чуть ли не в первый же день поездки, бродя по залам Владимирского музея, мы вдруг увидели иконы из… Чернокулова!

Выходит, ещё до приезда рублёвцев экспедиция из Владимира побывала в «нашем» селе. Но почему же внимание гостей привлекли только три небольшие работы из верхнего, «праздничного чина» иконостаса? «Наверное, потому, – размышлял теперь вслух Сергеев, – что на деисусных иконах слишком грубо выпирала масляная краска. Ею, вместо темперы как ты уже знаешь, часто пользовались и в девятнадцатом, и в двадцатом веке разные ремесленники, обожавшие «академический» пошиб. Вот владимирцы, думаю, и порешили: деисусный ряд художественной ценности не представляет… А нас аляповатая поверхность не смутила. Само-то дерево-то старинное, шпоны добротные, пропорции досок отличные, древние. Не может, чтобы под слоем масла не скрывалась темпера. Что и подтвердилось!

Сергеев, вижу, доволен, как и всякий искусствовед, в чём-то упредивший своих не очень искушённых коллег. Вообще, приятно мне и в том же Владимире, и везде-везде, куда ни приедем, видеть эту исходящую от него тёплую обжитость: по залам музейным ходит по-хозяйски вразвалочку, старожилом, будто годами водил тут экскурсии. Но для меня-то – всё внове, всё – до лёгкого головокружения – впервой! Рублёвские фрески в Успенье над Клязьмой – впервые!.. Ростовская богатырская звонница – в первый раз!.. Белоснежный сугробище Георгиевского собора в Юрьеве-Польском, весь буйно оплетённый узорочьем рельефов – белыми же виноградными лозами, львиными гривами, туловищами, хвостами, – тоже впервой! А могучий серебряный щит Плещеева озера с высоты Горицкого холма! А цветастая ярмарка суздальских бессчётных, как во сне, пятиглавий, маковок, кокошников, изразцов, стен монастырских, башен, соборов!.. И всё это ты, Сергеев, мне открывал, потому что так устроена твоя щедрая, изобильная высокими радостями душа, что не хочешь, скучаешь ты любоваться дивными красотами Древней Руси в одиночку.

…Ещё и время «Золотого кольца» в СССР не началось, а для меня вся та краса благодаря тебе, мой друг, вдруг выступила из-за лесов и холмов, засияла в ту ясную, искристую, звенящую крепкими снежными настами пору. Любовались ли некрупными мохнатыми лошадками на Юрьевском торгу, их гривками, густо запорошёнными инеем, или стояли на льду озёрном у легендарного Синего камня, вблизи полуруин Никитского монастыря под Переславлем, или шли, наконец, пустыным санным просёлком, по санным и копытным следам, в свете молодой луны, от железнодорожной станции к спящему где-то ещё за лесами и полями Чернокулову, – нигде, ни разу не оставляло чувство, что мы здесь свои, а не чужаки. Отовсюду веяло прибытком надёжной неколебимости – ото всех окоёмов сердцевинной нашей с тобой земли – Срединной Руси.

Шли и не догадывались пока, что судьба надолго свяжет нас самих и наших детей с этой Срединной, совсем не малой, родиной – с тем же Чернокуловом, с тихой Нерлью, с кряжистым прадревним Ростовом-Великим.

«… В навечерие праздника, когда догорал в морозном воздухе ранний зимний закат и ро­зовый свет на снегах становился всё холодней и холодней и как-то совсем незаметно синел, из домов, оставя пред­праздничные приготовления, выходили люди и смотрели на темнеющее небо, ожидая первой, рождественской звезды…

Наступала ночь Рождества, отступало время, и в празднике его преодоления по засыпанной снегами Ру­си – всякий человек, стар и млад, готовился стать участ­ником встречи на земле рождающегося младенца. В этот вечер по сельским и городским улицам зачинались пер­вые рождественские песни – колядки. Их пение в древ­ности было распространено по всей Руси. От XVII века дошли первые записи северорусских колядок, но сами песнопения восходят к глубокой древности. Колядки вос­певают прошлое так, как будто оно совершается сегодня, в эту ночь, а сами поющие – свидетели и участники события. Русские дети под лунным светом сочельника, по­скрипывая морозным снегом по подоконьям, беседовали в колядках с пастухами, идущими поклониться новорож­денному…».

Перечитываю сейчас страницы твоей книги о величайшем художнике России (Валерий Сергеев. «Рублев» М., ЖЗЛ, 1981) и думаю: а, может, и тогда уже, в дни нашего зимнего путешествия, откладывались в твоём сознании первые этюды и эскизы, первые композиционные узлы будущей биографии… Современное житие иконописца с иноческим именем Андрей... Но спроси я тебя тогда о таком вероятии, ты, скорей всего, удивился бы или даже рассердиться вслух по поводу самой чрезмерности предположения. Как и меня – спроси в те дни кто-нибудь: смогу ли однажды отважиться на книгу о великом князе Московском, герое Куликовской битвы, я бы, уж точно, опешил, обеими руками отмахнулся. Что, мол, за неумная шутка?..

Но доподлинно знаю: без того бескорыстного духовного путеводительства по градам и весям Руси Срединной, которым так щедро одаривал меня в шестидесятые-семидесятые годы Валерий, без его поощрений моим первым попыткам погружений в глубины родной истории, откуда бы взялась дерзость у меня для книги о Дмитрии Донском.

Выход в свет сергеевского «Рублева», помню, становился для издательства «Молодая гвардия» событием своего рода рубежным. Пусть и «Бог», по привычке, ещё велено было печатать с маленькой буквы, пусть во время подготовки книги автору и редактору дважды пришлось сокращать количество иллюстраций (вместо трёх первоначально подготовленных шестнадцатистраничных фототетрадей в итоге, «чтобы не слишком раздражать недоброжелателей издательства…», уцелела одна), а всё равно общая радость была велика. Вот она, наконец, книга о художнике-христианине, в которой подлинный смысл его великих образов обозначен открыто, твёрдо, без лукавых умолчаний, без эстетской сосредоточенности на одних лишь «совершенных пропорциях» да «тонких цветовых рефлексах».