Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

— Скажите Луиджи, чтоб вез в Аранжуэц, — открывая дверцу, распорядился он, — а сами сюда садитесь, ко мне, удобнее разговаривать будет.

На «Аранжуэц» Луиджи приподнял невероятно черные, будто накрашенные брови.

— Аран-ху-эс! — поправил он. — У них нет ни «ж», ни «з», ни этого немецкого «тс», как только вы его выговариваете.

Я вежливо повторил, куда ехать, на сей раз произнеся название весенней резиденции испанских Бурбонов правильно. Ох уж эти закрепившиеся у нас французские искажения испанского, на которые постоянно натыкаешься здесь носом, убеждаясь, что привычный «Жуан» в действительности «Хуан», а «Хозе» — «Хосе», а что «гадая по руке Цуниги» и того хуже — одинаково непроизносимо ни по-испански, ни по-французски. Так же переврано все и в географии, вплоть, как только что выяснилось, до самых прославленных наименований. И отныне для моего слуха навсегда испорчена знаменитая строка про «златые дни в садах Аранжуэца».

Между тем «пежо» мчался к Мадриду, и вскоре мы уже проезжали знакомое рабочее предместье, изуродованное устрашающими следами недавней бомбардировки — наваленными среди уцелевших домишек бесформенными грудами камней, балок и щебня. Немного спустя мы пересекли озаренный по-летнему ярким солнцем центр. Несмотря на ранний час, тротуары были переполнены спешащими на работу, а от гофрированных железных штор продовольственных магазинов уже протянулись очереди женщин, с головы до пят в черном, будто все они носят траур. По мостовым в разных направлениях сновали, неистово гудя, легковые машины, некоторые под трепыхающимися в утренних лучах анархистскими штандартами. На перекрестках громко стучали по рельсам и пронзительно названивали старомодные мелкокалиберные трамваи, обвешанные людскими гроздьями, совсем как в Петрограде в 1917 году.

— Сегодня как пить дать опять город бомбить будут, — заверил Лукач, поглядывая на ясное небо.

Широкая, с двумя облетевшими бульварами по бокам, улица впадала в необъятную необстроенную площадь, через которую бригада проследовала из Чинчона две недели назад.

— Арена для боя быков, — Лукач показал на круглое вавилонское сооружение слева. — Вам приходилось наблюдать это зрелище?

Слегка смущенно, словно это было с моей стороны упущением, я признался, что нет, не приходилось, но, если верить Бласко Ибаньесу, оно захватывает; и потом, я еще читал во французском переводе необыкновенно лирический роман одного американского писателя, так у него бой быков показан ну почти как мистерия в Обераммергау.

— Какая там мистерия! Я-то в Альбасете видел. Одного из быков даже в мою честь убивали, и мне отрезанное ухо с не совсем еще запекшейся на нем кровью преподнесли. Отвратительно. И вообще, по-моему, все это не что иное, как удовлетворение кровожадных инстинктов толпы. Коллективный садизм. Ничуть не лучше римских сражений гладиаторов или скармливания львам христиан… Простите, да вы не про «Фиесту» ли Хемингуэя упомянули?

— Нет. Та книга иначе называется и довольно трудно переводимо с французского: «Все же солнце поднимается», что ли. Но автор тот же, только я не читаю по-английски и думал, что произносить надо «Хэмингвай».

— Тогда это и есть «Фиеста», точное название: «И восходит солнце». А вы его же «Прощай, оружие!» читали?

Ни «Прощай, оружие!» и ничего другого, кроме «Le soleil se lève aussi», я не читал, но такой ответ разочаровал Лукача настолько, что я почувствовал необходимость оправдаться. Ведь последние годы мне было не до чтения художественной литературы. На это попросту не хватало времени. Если прикинуть, что чистка двухэтажных витрин в универсальном магазине «Лувр» занимала в среднем семь часов в день плюс час на дорогу, да к этому прибавить еженедельную четырехчасовую вечернюю работу (мытье витрин изнутри перед сменой декораций), а каждую субботу часа четыре отнимали окна в конторе кинофирмы Марселя Паньоля, не считая, что иногда приходилось соглашаться, чтоб не раздражать подрядчика, трудиться все воскресенье, то мой рабочий день составлял минимально десять часов, пусть я и зарабатывал не хуже квалифицированного металлиста. При этом я ежедневно прочитывал пять или шесть газет: «Юманите», запоздалую — ее везли через всю Европу поездом — «Правду», леворадикальное «Эвр», где международное обозрение вела Женевьев Табуи, милюковские «Последние новости», выходившие в середине дня, осведомленнейшее, поскольку оно обслуживало биржевых дельцов, «Пари-миди» и конечно же «Се суар»…

— И все равно для «Прощай, оружие!» необходимо было найти время, — прервал мои оправдания Лукач. — Это же лучший антивоенный роман.

Лавируя между мчащимися один на другого грузовиками, автокарами и легковыми машинами, Луиджи на бешеной скорости гнал «пежо» по тому самому перегруженному пригородному шоссе, по которому мы прибыли в Мадрид. Наибольшим испытанием ловкости нашего шофера был момент, когда попутный и встречный транспортные потоки с разгону вжались в главную улицу одноэтажного городка с возвышавшимся над ним, подобно утесу над пенящимся морем, старинным собором.

— Ишь торчит, — не одобрил Лукач, после того как мы целыми и невредимыми выскочили на открытые просторы, причем слова его относились не к громаде собора, а к возвышавшимся по горизонту справа башням. — Неужели не узнаете? Серро-де-лос-Анхелес! Да, да! Всякий раз, проезжая по этой дороге, испытываю досаду и стыд. Знаю, что не могли мы взять его тогда, но разве от этого легче? Оттуда ж и большой кусок валенсийского шоссе как на ладони — каждая машина с юга со всем своим содержимым ими учитывается, — и Вальекас, вот что проехали, под прямой, можно считать, наводкой.

Из похорошевшего под солнечными лучами Чинчона мы повернули к Аранхуэсу. Но прославленных красот его мне повидать не пришлось. У въезда Луиджи взял вбок и остановился перед обособленно стоявшей виллой.

— Идемте, — пригласил Лукач.

Мы прошли в калитку, поднялись по бетонным ступенькам. Входная дверь была приоткрыта.

— Можно? — по-русски спросил он.

— Входите, входите. Кого б ни принесло, гостями будете, — откликнулся чей-то грубый голос.

Навалившийся этаким репинским запорожцем на стол с неубранным завтраком и старательно писавший большой человек в длинном кожаном пальто повернулся к нам, и я убедился, что бритой, пускай и без оселедца, головой, изломом бровей и тяжелыми скулами он и впрямь был неотразимо похож на одного из написанных Репиным запорожцев.

— А, Лукач, здорово.

— Здравия желаю, Григорий Иванович. — Лукач, повесив палку на сгиб локтя, пожал могучую длань даже не привставшего Григория Ивановича и щелкнул каблуками. — Позвольте вам представить… — он на мгновенье запнулся, — моего ординарца Алешу.