Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

— Купер, — произнес сидевший, протягивая мясистую, но оказавшуюся неожиданно твердой ладонь.

«Уж не Фенимор ли?» — мелькнула у меня игривая мысль.

Из соседней комнаты вышел высокий статный военный, чего не могла скрыть полуштатская одежда. Он приветливо, как с добрым знакомым, поздоровался с Лукачем, а подавая руку мне, назвался совершенно фантастически — Вольтером.

— Коньяку выпьешь? — предложил Лукачу, подвигая рюмку, Купер.

— Вы же знаете, Григорий Иванович, не могу: контузия. Сразу голова разболится. Вот пусть Алеша выпьет, он парижанин, привык к коньяку.

Мне очень хотелось попробовать коньяк, но, опасаясь показаться нескромным, я поблагодарил и устоял перед искушением, тем более что и Купер и Вольтер поглядывали на меня не без любопытства. Я в свою очередь украдкой рассматривал их. До чего ж они были разные, эти два советских командира. Дать бы Куперу вышитую сорочку, синие шаровары да свитку — и без грима можно выпускать его на сцену в пьесе Кропивницкого «Невольник» по поэме Шевченко петь с хором плененных турками казаков: «У неділю вранці-рано синє море грало». До революции Купер явно должен был служить боцманом на флоте или, еще вероятнее, подобно Буденному, вахмистром какого-нибудь драгунского полка, а в мировую обязательно стал Георгиевским кавалером всех четырех солдатских степеней. Вольтер же был совсем из другого теста. Выправка, манеры, породистое лицо — все подсказывало, что он из молодых офицеров, примкнувших в революцию к большевикам.

Лукач, блестя глазами, поделился с Купером и Вольтером радостью: наконец-то бригада получила заслуженную десятидневную передышку и — будьте уверены — сумеет использовать ее как следует.

— Вы нас уже через недельку не узнаете. Вместо того, что сейчас, настоящую шоколадку получите, — пообещал он, приглашая своих собеседников приехать к этому сроку на бригадное учение. — Но раньше чем на одиннадцатый день, что б ни случилось, хоть пропади все пропадом, ни одного человека на фронт не дам. Только через мой труп!.. Мне чрезвычайно бы хотелось, — обратился он к Вольтеру, назвав его по имени-отчеству, причем оказалось, что того зовут совсем не Франсуа-Мари, но Николаем Николаевичем, — чтоб вы нашу батарею проинспектировали. Командира ее, Клауса, у нас, вы знаете, забрали, но нашелся, по счастью, под рукой один толковый мадьяр, тоже из Большой Деревни…

На обратном пути Лукач подчеркнул, что приезд генерала Купера в Испанию весьма знаменателен.

— Он же видный герой гражданской войны, участник обороны Царицына, еще с тех пор лично известный Сталину. Вообще-то, он по специальности артиллерист, но здесь на ролях общевойскового начальника. Сначала помогал организовывать оборону Мадрида, да там вышла одна неловкость, и его передвинули сюда — здесь уже другой фронт считается — советником к генералу Посасу.

— А Вольтер, он кто? — отважился я спросить.

— Он тоже артиллерист, но иной формации. Оч-чень образованный командир и не меньше того инициативный. Испанцы, между прочим, именуют его Во́льтером, и я предпочитаю это ударение, не так нарочито получается.

Я признался, что сразу же угадал в Вольтере, или Во́льтере, бывшего царского офицера и даже решил, что он непременно окончил не какое иное, а именно Михайловское артиллерийское училище.

(Мне и потом доводилось присутствовать при деловых переговорах Лукача с полковником Вольтером, состоявшим советником при начальнике артиллерии республиканской армии. Наиболее часто коронель Вольтер появлялся в нашем расположении в период Харамского сражения, а в последний раз я видел его неподалеку от Фуэнтес-де-Алькаррия в разгар наступления муссолиниевского корпуса на Гвадалахару. К тому времени мне стала известна его подлинная фамилия. Не забыть, при каких условиях я услышал ее через пять лет.

В ночь на новый, 1943 год мы вместе с бывшим секретарем комсомольской организации Института химии Н. И. Родным и кем-то еще, уловив доносившиеся с другого берега реки Воркуты позывные Москвы, выскочили из барака, репродуктор которого отключался с десяти вечера. Снег под нами визжал от мороза, северный ветер пробивал поношенные лагерные бушлаты, но мы, замерев на месте, вслушивались в вырывающийся из сверхмощного громкоговорителя и подобно гласу архангельскому разносящийся над тундрой нечеловечески торжественный и по-человечески торжествующий голос Юрия Левитана, провозглашающего ошеломляющие итоги шестинедельного контрнаступления на подступах к Сталинграду. Восторг переполнял нас. Мы почти забыли о своей судьбе. Но, во мне к этому бескорыстному восторгу примешивалась гордость: среди перечисленных руководителей грандиозной операции я в раскатах левитановской валторны уловил «генерал-полковника артиллерии Воронова Н. Н.», а между теми, чьи войска отличились в грозных боях, расслышал предшествуемые генерал-лейтенантским званием настоящие имена еще двух товарищей по Испании — нашего Фрица и коронеля Малино, бывшего в середине января 1937 года советником при проведении Двенадцатой и Четырнадцатой интербригадами при участии бригады танков контратаки на Махадаонду.

С той, внезапно озаренной победой беспросветной воркутинской ночи миновало ни много ни мало восемнадцать лет, когда, приглашенный Романом Карменом на премьеру его фильма о Кубе, я в фойе Дома кино увидел возвышающегося над нарядной публикой величественного маршала артиллерии и опознал в нем знакомого испанского коронеля. Кармен под руку подвел меня к нему, и поплотневший, но все такой же, как и четверть века назад, прямой Н. Н. Воронов дружески поздоровался со мной. А года через два, на одном из собраний новорожденной испанской группы Комитета ветеранов, на которое пришел и «Вольтер», я напомнил ему о поездке Лукача к ним в Аранхуэс и не удержался, чтоб не нахвастаться, как сумел тогда по внешнему виду, не колеблясь, угадать в нем артиллерийского офицера старой армии. «Так-таки ничуть не колебались?» — улыбнулся Николай Николаевич. «Нисколько», — подтвердил я, ожидая получить комплимент моей проницательности. «Ну и ошиблись. Никакой я не царский офицер, я, как говорится, из простых и не то что Михайловского артиллерийского училища не кончал, но и обыкновенного реального не смог по бедности закончить. Пришлось работать, а экзамены на аттестат зрелости сдавать экстерном. Только уж после Октябрьской революции я поступил на командные артиллерийские курсы. Они, верно, помещались в здании прежнего артиллерийского училища, но и то не Михайловского, а Константиновского». Дабы окончательно посрамить себя, переписываю начало мемуаров Н. Н. Воронова: «По странному стечению обстоятельств мой дед Терентий Ермилович некоторое время работал поваром у инспектора артиллерии царской армии. Мог ли он думать тогда, что его внук станет впоследствии командующим всей отечественной артиллерией?»)