Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Пройдя зал с громадным, как соборный орган, камином, в котором не только не горело ни поленца, но от которого, наоборот, веяло холодом, мы вошли в угловую комнату. Судя по обстановке, это был будуар. В медной, вроде большого таза, жаровне дотлевали угли, и к аромату тонких духов примешивался запах угара, но зато здесь было теплее, чем в соседнем зале. Когда хозяйка поставила подсвечник, оказалось, что нас ввели не в будуар даже, а просто-напросто в спальню, так как в глубине ее виднелись две, придвинутые одна к другой, пышные двуспальные кровати. Нетрудно было сообразить — особенно тому, кто жил в такой же промерзшей квартире на Мойке в 1918 году, — что во всех апартаментах одна эта комната жилая: в ней и спят, и едят, и принимают гостей.

Лукача и меня усадили в кресла и налили нам жидкого кофе, наполовину с цикорием и притом без сахара, в антикварного фарфора чашки. Компенсировать качество кофе должна была неподражаемой формы, с изображенной на наклейках сургучной печатью, темно-зеленая бутылка, из которой нас попотчевали неподдельным бенедиктином; полакомиться им соблазнился даже Лукач, любивший сладкое. Между ним и светски любезной хозяйкой завязалась оживленная беседа по-немецки; хозяин учтиво улыбался, но участия в ней не принимал. Я тоже.

— Знаете, где мы были и кто это такие? — спросил Лукач, когда парадное закрылось и нас обступила беспросветная ледяная мадридская ночь. — В альянсе писателей, — ответил он на собственный вопрос таким торжественным тоном, будто речь шла о местопребывании небожителей. — Он ее председатель, знаменитый испанский поэт Рафаэль Альберти, друг Гарсиа Лорки. Слыхали, конечно? И жена его, такая красавица, и тоже писательница — Мария Тереза Леон. Дворец этот, понятно, не их, он реквизирован под альянсу. Хотя очень может быть, у Марии Терезы есть где-нибудь свой домишко немногим не хуже: она из аристократической семьи.

О Федерико Гарсиа Лорке я впервые услышал, вернее узнал из газет прошлым летом, когда все они принялись петь ему посмертные дифирамбы, после того как франкисты убили поэта; имена же Марии Терезы Леон и Рафаэля Альберти мне ничего не говорили. Но в данном случае это было второстепенно, первостепенным же и не перестающим меня удивлять был тот постоянный и повышенный интерес, какой неизменно проявлял наш комбриг к литературе, и то взволнованное уважение, с каким он относился к литераторам.

На этот раз Луиджи высадил нас в застывшую тьму не у черного входа, но перед главным подъездом министерства финансов, откуда тоже можно было проникнуть в подземелье.

Просторный кабинет старшего мадридского советника сегодня против обыкновения не был переполнен. Как всегда элегантный, без тени усталости на лице, советский военный атташе, сжав в зубах мундштук прямой трубки, выслушивал Ратнера, что-то почтительно ему излагавшего. После размолвки с Лукачем Горев стал держаться с ним подчеркнуто сухо и сейчас ответил на его приветствие лишь кивком. Лукач же вел себя так, словно не замечает перемены в отношении к нему, но я-то знал, до чего он про себя переживает ее. И теперь, приняв горевский кивок как должное, наш комбриг обошел собравшихся советников по старшинству и каждому пожал руку, но едва лишь начал рассказывать группке танкистов какой-то, судя по оживившимся физиономиям, доходчивый анекдот, как Горев принялся выбивать трубку, и все, кроме меня и младшего лейтенанта, водившего броневичок, в котором разъезжало танковое начальство, двинулись к столу.

Матово поблескивая под электрическими лампочками будто полированным черепом, Купер попросил разрешения курить, и я внутренне оценил джентльменскую утонченность этого проявления воинской дисциплинированности, потому что если Горев и занимал более высокую должность, то по званию и положению в РККА Купер стоял значительно выше.

Переждав, пока тот сделает первую затяжку, Горев приступил к обзору положения на фронтах по вечерним сводкам. Говорил он не громко, но обладал такой дикцией, что до меня доходило каждое слово, хотя, понимая, что эта информация предназначена не для моих ушей, я лояльно старался не слушать, да и находился достаточно далеко, поскольку, даже бывая здесь последнее время каждый вечер, все не мог забыть, как меня выставили, и на всякий случай оставался поближе к выходу. Но так как Горев, кроме умения отчетливо произносить слова, на редкость экономно расходовал их, строя одно, точно выражающее мысль предложение за другим, будто выводя на плац шеренгу за шеренгой, то вопреки моей воле я ознакомился с состоянием республиканских фронтов на текущий момент не хуже, чем если бы старший советник растолковал мне это персонально, с глазу на глаз. Главное, что я усвоил, было печальное состояние дел с подготовкой резервов и продолжающийся недостаток всех видов вооружения. Заключил Горев, однако, тем, что самым опасным он считает не продолжающееся преобладание противника в численности на решающих участках и не громадное его превосходство в технике и выучке войск, но охватившее кое-кого из нас самодовольство. Еле-еле отобьется только что сформированная бригада от потрепанного неприятельского полка, подкрепленного двумя танкетками, — и уж сам черт ей не брат.

— Излишняя, ничем реально не обоснованная самоуверенность порождает опасную беспечность. Каждому из нас надлежит своевременно замечать и преодолевать в командующих, при которых вы состоите, первые же ростки зазнайства. Покоящаяся на точном знании обстановки и революционном подъеме бойцов уверенность в себе командиру необходима, но задирание носа к небу мешает смотреть на землю, приводит к недооценке противника, а всем, кроме духа, он пока сильнее нас. Ничего нет вреднее развязного шапкозакидательства.

Не успело отзвучать это словцо эпохи несчастной русско-японской войны, как помещение заполнил густой голос Купера:

— Вы, товарищ Горев, мрачно смотрите. Наступление фашистов выдохлось, это точно. Что нам сейчас нужно — не теряя минуты приступать к активным действиям.

Горев так резко вскинул голову, что одна из зачесанных назад прядей упала на широкий лоб.

— Позвольте заметить, — с холодной иронией начал он, — что пока никто из здесь присутствующих вашего просвещенного мнения не спрашивал и вряд ли спросит. — И с внезапной яростью добавил: — Пора бы знать свое место, а для этого усвоить, что вы всего-навсего много о себе возомнившая старая ж…!

Площадное ругательство прозвучало как оплеуха. Наступила напряженная тишина. У Купера побагровело лицо, налились кровью уши, покраснела и лоснящаяся макушка. Он раскрыл рот, набрал воздуха, но, овладев собой, сжал губы и начал пятнами белеть. Горев отвернулся от него и, словно ничего не произошло, предложил Ратнеру огласить приказ генерала Миахи на завтрашний день. Я бесшумно отворил дверь за своей спиной, попятился в коридор и от смущения на цыпочках заторопился из этого склепа наружу.