Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Чудодейственное вознесение завершилось, как известно, столь же впечатляющим падением. Маршал Кулик выбрался из окружения под Ельней, переодетый в крестьянское платье, чуть ли не в лаптях, был разжалован и довоевывал на более соответствующих его кругозору средних командных должностях. По окончании войны генерал-майор Г. И. Кулик вышел на пенсию, но в 1947 году был вдруг арестован и погиб. Остается лишь строить догадки, почему «старый друг» столь жестоко расправился с опальным визирем, уж не потому ли, что тот был одним из последних оставшихся в живых участников обороны Царицына и мог невзначай поделиться с кем-либо подробностями ее, не вполне совпадающими с изображенными в «Хлебе»? Или же «верховный» решил просто-напросто стереть с лица земли собственную ошибку в подборе руководящих военных кадров?

В дополнение к фрагментарному по понятным причинам испанскому портрету Купера, а заодно для разъяснения, какой казус подразумевал Лукач, вскользь упомянув о перемещении Купера с поста мадридского советника в Аранхуэсе, к генералу Посасу, уместно привести здесь то, чем недавно поделилась со мной Лина, некогда переводчица Хаджи, а последние тридцать лет его жена и мать двух его дочерей. От нее, теперь уже вдовы, я узнал, что в период отступления от Талаверы ее приставили к старшему советнику Куперу, пребывавшему тогда в Мадриде. Ранее никогда не выезжавший за границу и плохо представлявший себе обстановку в Испании генерал Купер как-то, при выходе из одного артиллерийского штаба, не остерегся и позволил поймать себя в фотообъектив неизвестному испанскому офицеру. Тот, и помимо фотографий собрав кучу ценных сведений, перешел к Франко, а через несколько дней пролетевший над Мадридом трехмоторный «юнкерс» (это происходило еще до первых бомбежек) сбросил на улицы тысячи листовок, на которых красовался в неизменном кожаном пальто и серой кепке не слишком-то фотогеничный Купер, а рядом похожая на хорошенькую негритянку Лина; под клише стояла подпись, в переводе означавшая: «Вот кто руководит красными в Мадриде — русский генерал и комиссарша из Аргентины». После такого, свалившегося с неба реприманда, учитывая возможность пренеприятных отголосков в Комитете по невмешательству, только и оставалось, что отодвинуть Купера в аранхуэсскую тень, московская же аргентинка Лина (и ко всему дочь члена ЦК Аргентинской компартии) на некоторый период подверглась профилактическому карантину, то есть сделалась «штатской» переводчицей Романа Кармена, в каковой роли и увековечена в «Испанском дневнике».

Сейчас трудно установить, приложил ли руку к страшному концу Горева публично им оскорбленный Купер-Кулик. В свое время такие слухи циркулировали. Однако Горев и без того был обречен — с него вполне хватало лондонского сотрудничества с комкором Путной, одним из «однодельцев» маршала М. Н. Тухачевского. Но способствовал ли Кулик предрешенной и без его содействия гибели Горева или нет, а ровно через десять лет ему самому пришлось последовать за этим талантливым молодым военачальником, чью деятельность в Испании я надеюсь в будущем осветить подробнее.

25 декабря выдалось пасмурным, но не дождливым. По случаю главного католического праздника в Мадриде ждали всяческих подвохов со стороны франкистов, а потому в бригаде, продолжавшей числиться в резерве, была объявлена боевая готовность. Около одиннадцати Лукач решил съездить в Эль-Пардо, чтобы взглянуть, как этот приказ соблюдается. По пути комбриг, со слов Реглера, рассказал, что генеральный секретарь Испанской компартии Хосе Диас в связи с рождеством Христовым обратился к верующим милисиано, встречающим его в опоясывающих предместья Мадрида окопах, с прочувствованным поздравлением.

— Какой молодец! — восхищался Лукач. — Вот это политик! Руководитель коммунистов и обязан всегда быть обращенным лицом к народу. Проникнуться не показным, но искренним доверием к нему, а потому с уважением относиться к его традициям и привычкам. Борьбу с поповщиной можно вести, только преодолев ее в самих себе…

Машина колыхалась и, ныряя, ползла по изуродованной дороге, соединяющей Фуэнкарраль с эль-пардоским шоссе. Луиджи нервничал, то переваливая через ухабы, то, где можно, объезжая их. Мы уже приближались к небольшому поселку, за которым начинался подремонтированный отрезок пути, когда Луиджи беспокойно поднял голову, то же сделал и Крайкович. За ними и мы с Лукачем увидели три бомбардировщика, снижавшиеся наперерез нам к селению, куда мы въезжали. Луиджи прибавил газу, «форд» дернулся и загремел по рытвинам. Мы поравнялись с последними домиками, когда рев налетающих «юнкерсов» заглушил удары шин о выбоины и дребезжание машины, а позади послышался устрашающий свист падающих бомб. Но могучий восьмицилиндровый мотор уже вынес нас за пределы досягаемости, и разрывы загрохотали сравнительно далеко за нами.

Луиджи погудел, намереваясь обогнать отчаянно мчащийся впереди порожний «ЗИС-5», но когда до него оставалось лишь несколько метров, водитель грузовика внезапно взял влево. Луиджи сделал все, что было в его силах, чтобы погасить скорость. Он снял ногу с педали, выключил зажигание и тоже повернул влево. «Форд» визжа приложился правой стороной к борту грузовика, потом левым боком проскрежетал, сокрушая ее, вдоль кирпичной ограды одиноко стоящей фабричонки и уже выскользнул было, пусть и помятый, на оперативный простор, но в этот миг «ЗИС-5» ударил ему во фланг передними скатами, и он, изменив направление, врезался радиатором в железную опору фонарного столба.

Все эти сокрушительные толчки, лязг и треск продолжались какую-нибудь секунду, так что я даже не успел испытать страх, а глаза тем не менее успевали фиксировать изогнувшегося как кошка и мертвой хваткой вцепившегося в баранку Луиджи, а также Крайковича, беспомощно взлетающего с растопыренными руками, но, к счастью, всякий раз попадающего лбом в скатанную и прилаженную над ветровым стеклом подушку комбрига. Сам он, еще раньше чем мы ударились о борт грузовика, бросился, весь сжавшись, на днище между передними и задними сиденьями и сейчас, когда машина остановилась, а в ней и вокруг нее оседала похожая на туман мельчайшая пыль, неторопливо поднимался, ладонью обивая колени. Я все время продолжал держаться за висячую кожаную петлю и тоже остался невредим, только незаметно для себя хватил правым плечом об стенку, потому что оно онемело.

Первым, выпрыгнул из разбитой машины Лукач. За ним выбрался Луиджи и остановился рядом с комбригом, со слезами смотря на задравшийся вверх разорванный капот, вмятый, будто он картонный, радиатор и упершийся в швеллер голый мотор. Потирая шею, вышел на дорогу и Крайкович. Последним был я, так как мне пришлось открывать дверцу левой рукой, правая что-то не слушалась. В небе еще звучали басовые струны удаляющихся бомбовозов, да злополучный грузовик, удирая что было духу, тарахтел, словно вместо шин у него на колесах были набиты ободья. Ступив на землю обеими ногами, я почувствовал, что она кренится, и пошатнулся. Ушибленную руку тянуло вниз, как если б я держал в ней на весу пятидесятикилограммовую гирю. Обойдя машину, Лукач бросился ко мне.