Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Строевые занятия имели одно положительное последствие: ни в одной тарелке ничего не осталось.

При выходе из столовой мы наткнулись на целый митинг. Еще со ступенек я узнал нового своего знакомого Белино, окруженного кольцом французов. Гримм, Ганев, Лившиц и я подошли послушать.

— Еще чего, — сипло говорил здоровенный дядя с приплюснутым, как у боксера, носом, — нам это абсолютно не интересно, мы завтра уезжаем. Пусть те, что прибудут после нас, если им захочется, и убирают.

— Что я слышу? Где нахожусь? — с комическим ужасом вторил ему маленький толстяк. — Не грежу ли я? Не вернулась ли ко мне моя юность? Может быть, я опять отбываю воинскую повинность и опять получил от своего драгоценного боцмана два наряда вне очереди, что меня посылают чистить клозеты?

Собравшиеся рассмеялись, но и сквозь смех пробивались протесты:

— Даже Бубуль не хочет… Мы не сумасшедшие… Все равно нас слишком мало, до ночи не убрать…

Гримм осведомился у вертевшегося тут же Лягутта, о чем идет речь.

— Да вот, понимаешь, Белино упрашивает ребят осушить болото под казармой, а они отказываются.

— А ты не задумывался, товарищ, — игнорируя того, кого прозвали Бубулем, задал Белино вопрос человеку с перебитым носом, — ты не задумывался, что скажут те, которые прибудут после нас и поселятся в здешней казарме? Они скажут, что до них здесь жили какие-то грязные животные, а не люди, и ни за какую цену не поверят, что тут побывали парижские пролетарии.

— Не мы это сделали! — закричал кто-то с искренним негодованием. — До прибытия самых первых волонтеров уже было так. Тут перед походом на Сарагосу стояла анархистская колонна. При них забилось. Они вовремя не проковыряли, а теперь, две недели спустя, в их дерьме копаться! Несправедливо! Испанцы виноваты, пусть испанцы и убирают!

— Мы приехали им помочь, — мягко возразил Белино. — А так рассуждать, зачем было и ехать: пусть себе испанцы воюют. И не надо забывать, — он улыбнулся своей открытой улыбкой и потрогал усики, — что после анархистов и мы с вами туда кое-чего добавили.

— Чем убирать, придумал? Нет ни насоса, ни патрубков. Горстями будем черпать?

— Стоит захотеть убрать, а чем — найдем. На складе возле конюшен сохранилось десятка два брезентовых ведер, с дюжину железных, лопат штук сто, а пустых патронных ящиков, сами знаете, по всем углам сколько угодно. Собьем половину лопат с рукоятей, приколотим их к ящикам, получим больше, чем надо, носилок.

— А таскать куда? — спросил Лягутт.

— Вон возле той стены цементный купол с крышкой, видишь? Там выгребная яма, соединенная с канализацией.

— Далековато.

— Начнешь носить, порадуешься, что далеко и можно отдышаться.

— Не считаешь ли ты, что уже меня уговорил?

— Тебя и уговаривать не надо. Ну, кто с нами, двинули на склад.

Но двинулось за Белино и Лягуттом всего несколько человек. Оставшиеся молча смотрели им вслед. Один подумал-подумал и пустился вдогонку.

— Много званых, да мало избранных, — сыронизировал Ганев.

— Пошли и мы, — решил Гримм. — Зови, Алеша, остальных.

Но с остальными вышла заминка. Дмитриева, едва он услышал, куда его приглашают, всего передернуло, и он отказался. Он никак не может, он чересчур брезглив, его обязательно стошнит. А Иванов, тот даже удивился:

— Что я, ассенизатор? Скажи своему Пьеру, что мы с Трояном явились сюда фашистов из пулеметов косить, а не сортиры чистить. Согласен со мной, Троян?.. Вы лучше Юнина пригласите. Это по-его специальности. Дело, говорят, мастера боится.

Юнин, конечно, обиделся и тоже стал отнекиваться. Спас положение Остапченко:

— Шагай, шагай, брат, не упирайся. Мы с тобой старые вояки, должны знать закон: зовут — иди, дают — бери, а бьют — беги.

Втроем — Юнин шагал впереди, за ним Остапченко и я — мы не успели пройти несколько метров, как к нам, продолжая упорно молчать, присоединился Троян. Когда, уже вчетвером, мы огибали стоявших на прежнем месте французов, отказавшихся последовать за Белино, один из них, указав взглядом на шествовавшего перед нами Юнина и понижая голос, сообщил, что этот пожилой товарищ — аутентичный полковник собственной гвардии его величества царя, и высказал сомнение, уж не ведет ли он русских ребят из Парижа помогать тем, кто с Белино. Ну как тут было мимоходом не сделать вывода, что путем последовательных непонятных названий блестяще удалось законспирировать национальную принадлежность нашей группы!

Через полчаса человек десять французов и мы, кто с брезентовым ведром в каждой руке, кто попарно с самодельными носилками, столпились у входа в казарму перед понтоном из дверной створки. Лягутт проверил глубину лопатой: около двадцати сантиметров. Все начали разуваться. Большинство осталось в одних трусах. Бывший аутентичный полковник лейб-гвардии произвел форменный фурор, когда обнаружилось, что он носит длинные кальсоны со штрипками, да к тому же розовые. Но смех и ядовитые шутки сами собой прекратились, едва Юнин, засучив свои цвета фламинго невыразимые, взял оцинкованное ведро и, не дрогнув, первым ступил в вонючее месиво.

— Подавай носилки, наливать буду, — деловито распорядился он по-русски и, должно быть, желая быть понятым французами, добавил: шнеллер, хлопцы, шнеллер, а то холодно в одних подштанниках-то.

Лившиц и Остапченко подставили носилки, и Юнин в два счета наполнил их до краев. Невыносимый и ранее смрад еще усилился. Белино глотнул слюну, но мужественно последовал примеру Юнина. За ним вошел в экскременты Лягутт, с его стороны было глубже, и мерзкая каша скрыла его мускулистые икры. Я стал еще правее. Гримм и Ганев немедленно подсунули мне ящик на длинных палках. Я наполнил сей паланкин в шесть приемов. Неуверенно переступая босыми подошвами, они удалились. Вместо них возникли двое незнакомых французов. И — раз! И — два! И — три! И — четыре! И — пять!… После пятого ведра французы взмолились: больше не надо, будет расплескиваться. За ними подбежала еще пара. Потом кто-то ткнул свои два брезентовых ведра, и пошло.

Несмотря на теплую погоду, ногам было холодно и притом скользко, даже не скользко, а отвратительно склизко. Но все это казалось мелочью по сравнению с ощущением, какое возникало, когда приходилось нагибаться и набирать нечистоты ведром. Однако на десятых или одиннадцатых носилках позывы на рвоту, можно считать, прекратились. Зато все сильнее мерзли ноги и почему-то принималась кружиться голова. Белино предупредил, что ровно через час «водолазы», как он назвал тех, кто грузит, включая и себя, будут сменены, но пока нескончаемый час прошел, мои ноги в полном несоответствии с проделываемой мною гимнастикой, застыли до колен. Впрочем, и телу не казалось жарко: оно было забрызгано по плечи.