Грант Моррисон - Супербоги [Как герои в масках, удивительные мутанты и бог Солнца из Смолвиля учат нас быть людьми]

Мне велели вернуться и снова взяться за свою работу «повитухи» этой исполинской обнаженной нервной системы. Важно было обеспечить надлежащий рост и развитие личинки, устроить так, чтоб она не запаниковала и не слишком сильно билась, очнувшись и узрев свою подлинную природу единой формы жизни. И кстати, то, что мы воспринимаем как «зло», – просто-напросто последствия прививок против какой-то космической болезни, так что я могу особо не париться.

Меня обрушило во внезапную тяжесть моей плоти на кровати, в хрип дыхания – все вокруг плыло, возвращались звуки, гостиничный номер вновь пазлом складывался из пустоты, точно конструктор, что собирали мои открывшиеся глаза. Утрата, падение с небес разрывали мне сердце, но еще то была история моего происхождения – мое личное вступление в космические силы, армию света.

Мой эксперимент развивался прямо-таки роскошно.

Назавтра мы с Ульриком полетели домой через Франкфурт, где я, запершись в номере гостиницы при аэропорте, заполнил десятки страниц дневника, пытаясь описать то, что случилось со мною в Непале. У меня как минимум набралось столько идей для комиксов, что можно работать еще полвека.

Но это отнюдь не все: вскоре я выяснил, что на Землю меня отправили, снабдив суперспособностью. Я теперь умел «видеть» пятимерную перспективу. Смотришь, скажем, на чашку и различаешь в ней внешнюю поверхность чего-то огромного и потрясающего: того, что вилось и развивалось от самых истоков, от производства, до моего стола. Чашка была кончиком нити, и если б можно было последовать вдоль этой нити в глубь времен, она привела бы к истокам происхождения чашки в доисторической глине, сложившейся в результате выветривания первобытных скал, состоящих из молекул, оторвавшихся от остывающей звезды, одиноко вспыхнувшей искры невообразимого, по сей день не прекращающегося взрыва на заре времени и бытия. Во времени чашка всем этим побывала. Наступит день, и она разобьется, но осколки будут жить вечно. И если чашка – фантастический непрестанный процесс, что постоянно меняется, распадается и собирается заново, тогда что же происходит с человеческим телом, трансформирующимся невероятно, тотальнее любого спецэффектного оборотня, из маленького нежного младенчества через жилистую подростковую самовоспроизводящуюся и самоосознанную взрослость в дряблый средний возраст и разложение сухой листвой старости? Насколько полно ваше тело изменилось с тех пор, как вам было пять? Даже после нашей смерти физические процессы не останавливаются: века разлагают наши тела в прах, перерабатывают каждый атом, и воздух, которым вы дышите сегодня, вполне может содержать частицу, некогда бывшую Наполеоном. А атом железа в вашем теле, возможно, однажды сорвался с чела Иисуса Христа.

Очертания предметов и людей представали мне плоскостями сложных и причудливых процессов в высших измерениях. Каждая человеческая жизнь растягивалась во времени, и не четвероногой и двуглазой, но со множеством конечностей и миллиардом глаз, и она змеилась вспять от настоящего момента – и вперед, в будущее: щупальце, веточка на гигантском, замысловато закрученном древе жизни. На этой биоте, как ученые называют всю совокупность жизни на Земле.

Добавить в картину мира время – все равно что добавить перспективу в полотна Ренессанса, или в спектре отыскать место миллиарду новых цветов, или в эфире – пространство для триллиона новых телеканалов. Ни духи, ни инопланетяне не обязательны. Все бессмертно и свято, и не потому, что обладает некоей тайной сверхъестественной сущностью, но вследствие собственной материальной природы во времени. Мы сами суть чудо – в своей великолепной, обыкновенной невероятности мы уже божественны. И всю эту структуру вызывает к жизни сознание – оно различает в ней конструкции и симметрию, понуждает ее петь, и плакать, и танцевать. Я не сомневался: то, что мы называем сознанием, неким образом окажется в итоге долгожданным единым полем.

Я понимал: дабы все мы существовали здесь и сейчас, где-то должно существовать и прошлое, но никто не в силах отвести нас туда или хотя бы показать, где это. Я теперь очень отчетливо сознавал себя передним краем или же передовой того, что пробивается вперед сквозь время. Что важнее, оно тянулось и позади меня, на тридцать четыре года, съеживалось до младенческого хвостика, а затем сворачивалось клубочком в животе моей матери и сжималось до семечка, до бутончика, выросшего из тридцатилетнего многорукого тотального физического бытия моей матери от ее рождения до моего. Моя мать утекала в свою мать, и так оно и продолжалось непрерывной линией до самых начал жизни на Земле.

И то же касается всех нас. Все живое – прутики одного дерева, пальцы одной руки. Добавьте время – и становится ослепительно ясно, что все древо жизни на Земле – живое и физически взаимосвязанное, даже спустя три с половиной миллиарда лет. Не в метафизическом смысле, а буквально, материально, сквозь время до самых корней. Та же первобытная митохондрия, что начала вечное самовоспроизведение в первобытном бульоне, делится внутри каждого из нас по сей день.

Может, тайное научное обозначение «души» – митохондрия ? Может, за наше ощущение своей внутренней, неумирающей, бесконечно мудрой и совершенной сути отвечает асексуальный бессмертный организм, обитающий в глубинах наших физических тел? Может, весь мой опыт – какой-то диалог с собственной клеточной структурой? Буквальное понимание аксиомы герметиков «что вверху, то и внизу»? И я просто клетка в теле единой жизненной формы Земли? А мои отношения с этим доисторическим сознанием – как отношения, допустим, Т-хелпера с человеческим телом? И тогда солдаты – охотники-Т-киллеры?

Когда я умру, на мое место придут другие, точно такие же, и займутся ровно тем же самым. Всегда будут писатели, которые снова и снова рассказывают одни и те же простые истории. Всегда будут полицейские и учителя; случались ли годы, когда не рождался ни один полицейский? Каждая из десяти миллиардов ежедневно опадающих кожных чешуек некогда была полна жизни и деятельности, но кто оплакивает этих неутомимых трудяг, что живут и умирают в неописуемых количествах, дабы только поддерживать бытие человека на протяжении восьмидесяти лет? Я или кто угодно – особенный лишь потому, что больше никто и никогда не увидит вселенную ровно так же.

Точно гусеница, что бодро и безмозгло прогрызает листок, глобальное существо, биотическая тварь, которую все мы составляем, вроде бы разрушает свою среду обитания, но на другом уровне происходит нечто иное. Существо потребляет, дабы подкармливать свою метаморфозу. Даже глобальное потепление можно трактовать как период инкубации, признак надвигающегося крещендо личиночного развития, которое всех нас разбудит и отправит вперед, прочь с этой планеты, которая без нас пойдет на поправку.