Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

В беседе она всегда была самой собой, произносила фразы спокойным тоном, предельно ясно и лаконично, не боялась пауз и не облегчала, как это принято, ничего не значащими репликами положение собеседника, если ему было не по себе. К тому, что люди приходят из любопытства или тщеславия, относилась покорно, как к чему- то неизбежному, и бывала довольна, если во время такого визита возникало что–нибудь неожиданно интересное. Некоторые решались прийти к ней просто поделиться горестями, чуть не исповедаться, — и уходили утешенные, хотя она говорила мало. В больницах, узнав, кто она, к ней подходили советоваться соседки, нянечки; начало у всех было одно и то же: «Ну, с мужем я не живу уже три месяца» (разница была в сроках). Как правило, одинаковый был и конец: «Скажите, будет когда–то ей, разлучнице, так же худо, как мне сейчас?» И Ахматова отвечала: «Это я вам обещаю, тут можете не сомневаться».

В ее стихах юмор — редкость, а в разговоре, особенно с близкими, она часто шутила, и вообще шутливый тон всегда был наготове. Иногда она намеренно сгущала краски, описывая какое–то событие, какое–то свое дело, ей предлагали тот или иной выход, и она говорила; «Не утешайте меня — я безутешна». Если негодовала из–за чего- то и ее пытались разубедить, это называлось «оказание первой помощи». Когда ей советовали что–то, что было неприемлемо, она произносила иронически: «Я благожелательно рассмотрю ваше предложение». Ольшевская жаловалась на нее, что вот столько дней безвыходно просидела дома, не дышала свежим воздухом, она добродушно защищалась: «Грязная клевета на чистую меня».

Она смеялась анекдотам, иногда в голос, иногда прыскала. Вставляла в разговор центральную фразу из того или другого, не ссылаясь на самый анекдот: «И как правильно указывает товарищ из буйного отделения…», «Сначала уроки, выпить потом…», «То ли, се ли, батюшка, а то я буду голову мыть…» К пошлости была нетерпима, однажды сказала, возмутившись: «Все–таки есть вещи, которые нельзя прощать. Например, „папа спит, молчит вода зеркальная", как недавно осмелились при мне пошутить. А сегодня резвился гость моих хозяев: „Отчего Н. лысый — от дум или от дам?"» Терпеть не могла и каламбуры, выделяя только один — за универсальное содержание: «Маразм крепчал». Однажды сказала: «Я всю жизнь была такая анти–антиссмитка, что когда кто–то стал рассказывать еврейский анекдот, то присутствовавший там X. воскликнул: „Вы с ума сошли — как можно при Анне Андреевне!"» Как–то раз я к случаю вспомнил такой: «Один пьяный спрашивает другого: „Ты Маркса знаешь?" — „Нет". — „А Энгельса?" — „Нет". — „А Фейербаха?" — „Але, отстань: у вас своя компания, у нас своя"». Ей было смешно. Через несколько дней я приехал в Комарово, и она рассказала, что поэт Азаров приводил к ней поэта Соснору. Я тотчас отозвался: «У вас своя компания, у нас своя». Она рассмеялась, но без промедления парировала: «Да? И кто же ваша компания?»

Очень хорошо знала и любила Козьму Пруткова, не затасканные афоризмы, а например: «Он тихо сказал: „Я уезжаю на мызу" — и на всю гостиную; „Пойдем на антресоли!"» «Пойдем на антресоли» говорилось, когда Ахматовой нужно было уединиться от гостей с кем–нибудь из приятельниц. Признавалась в любви к стихам Ал. К. Толстого, не только в нежной, с ранней молодости, к «Коринфской невесте», первую строфу которой «свирельным» голосом читала наизусть, но и в обычной читательской к «Балладе о камергере Деларю» и «Сну Попова» и декламировала скороговоркой:

Тут в левый бок ему кинжал ужасный

Злодей погнал, А Деларю сказал: «Какой прекрасный У вас кинжал!» — п.

и торжественно:

Мадам Гриневич мной не предана, Страженко цел, и братья Шулаковы Постыдно мной не ввержены в оковы.

Хотя считается, что сатира чужда ахматовской поэзии, в 30‑е годы она сочинила вариации на известную русскую стихотворную тему «Где же те острова», из которых я запомнил строфу:

Где Ягода–злодей Не гонял бы людей

К стенке, А Алешка Толстой Не снимал бы густой Ленки, —

(разумеется, о современном ей А. Н. Толстом).

В обиходе она нередко как приемом пользовалась произнесением вслух — от декламации до проборматывания — чьих–то известных строчек, как правило, парадоксально подходящих к месту. Например, ища запропастившуюся куда–то сумочку, могла сказать из любимого ею «Дяди Власа», переменив некрасовскую интонацию: «Кто снимал рубашку с пахаря? Крал у нищего суму?» («Власу худо; кличет знахаря, — да поможешь ли тому, кто снимал рубашку с пахаря, крал у нищего суму?»), — причем поощряла скорее утилитарное и даже свойское отношение к стихам, чем трепетное, как к священному тексту. Некрасов был употребителен в таких случаях, особенно: «Не очень много шили там, и не в шитье была там сила» — из «Убогой и нарядной»; или: «Хоть бы раз Иван Мосеич кто меня назвал» — из «Эй, Иван» («Пил детина ерофеич, плакал да кричал: „Хоть бы раз Иван Мосеич кто меня назвал!.."»). Последнее жалобно, наравне с «Фирса забыли, человека забыли!» из нелюбимого «Вишневого сада» — когда собирались куда–то ехать, шофер вызванного такси уже звонил в дверь, поднималась суматоха, внимание провожавших сосредотачивалось на том, «все ли взято»: нитроглицерин, сумочка, если нужно, чемоданчик, — а она в пальто, в платке, с палкой в руке садилась в коридоре на стул и приговаривала: «Фирса забыли». В ее стихи попадал общественный, обличительный Некрасов, прочитанный «в сознательном возрасте», чью «кнутом иссеченную музу» Ахматова превращала в «музу засекли мою»; а тот, с маминого голоса, с детства, домашний, шел на домашние нужды: члены «Цеха поэтов», развлекаясь, читали «У купца у Семипалова живут люди не говеючи» в переводе на латынь: «Heptadactylus mercator servos semper nutrit came». Это легкое и веселое обращение со стихами она распространяла и на собственные: переодевшись в ожидании гостей, выносила из своей комнаты затрапезное кимоно и совала его в руки кому- нибудь из домашних со словами: «Ах, милые улики, куда мне прятать вас?» («Он дал мне три гвоздики, не поднимая глаз: ах ;милые улики, куда мне прятать вас?»)

Она шутила щедро, вызывая улыбку или смех неожиданностью, контрастностью, парадоксальностью, но еще больше — точностью своих замечаний и никогда — абсурдностью, в те годы входившей в моду. Она шутила, если требовалось — изысканно, иногда и эзотерично; если требовалось — грубо, вульгарно; бывали шутки возвышенные, чаще — на уровне партнера. Но никогда она не участвовала в своей шутке целиком, не отдавалась ей, не «добивала» шутку, видя, что она не доходит fа всегда немного наблюдала за ней и за собой со стороны — подобно шуту–профессионалу, в разгар поднятого им веселья помнящему о высшем шутовстве. Она буквально расхохоталась однажды на райкинскую репризу: «Потом меня перебросили на парфюмерную фабрику, и я стал выпускать духи „Вот солдаты идут"». И с чувством и как о чем–то немаловажном и не случайном рассказывала позднее, что Райкин, во время ее оксфордского чествования находившийся в Англии, не то приехал поздравить, не то дал телеграмму; она была признательна за внимание, однако рассказ строился так, что то, что он знаменитость, отступало на дальний план, а на передний выходило, что вот — королевство… королева… и как бы королевский шут„. И тут же, снижая сказанное: «А Вознесенский — тоже откуда–то из недр Англии — прислал по этому случаю свою книжку: „Многоуважаемой…" — и так далее, а потом сверху еще „и дорогой" — совершенный уже Карамазов: „и цыпленочку"».