Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

В последний раз по Москве мы поехали кататься в феврале 1966 года, вскоре после ее выписки из больницы, дней за десять до смерти. Было морозно, садилось солнце. Попросили шофера отвезти нас к Андроникову монастырю. Такси было старое, дребезжало, воняло бензином. Улица, ведущая к монастырю, оказалась закиданной глыбами льда, видимо, недавно сколотого, машину стало трясти. Ахматова поморщилась, взялась рукой за сердце, я велел возвращаться на Ордынку. Она пососала нитроглицерин, шофер стал огибать белую монастырскую стену. Продолжая держаться за грудь, она сказала: «Могучая кладка, на века». А в одну из первых поездок по Москве мы спускались с Большого Каменного моста, и машина поравнялась с тремя страшными темно–серыми многоэтажными домами возле «Ударника». Многие их жильцы были расстреляны в годы террора, «А за то, что люди должны каждый день видеть этот ужас, — сказала Ахматова, — архитектора не надо расстрелять, как вам кажется?»

3 марта 1966 года Ахматова с Ольшевской отправились в домодедовский санаторий под Москвой. Ехали двумя машинами, пригласили медсестру из отделения, где до этого лежала Ахматова. Доехали, несмотря на сравнительно длинную дорогу и поломку в пути, без приступа. Санаторий был для привилегированной публики, с зимним садом, коврами и вышколенным персоналом. К желтому зданию вели широкие ступени полукругом, упиравшиеся в белую колоннаду. Мы медленно по ним поднялись, она огляделась и пробормотала: «Ь'аппёе derniere a Marienbad». «В прошлом году в Мариенбаде» Роб–Грийе была чуть ли не последней книгой, которую она прочла.

В письмах из Италии, так же как в московских, часты упоминания о том, что она спала: «я сонная и отсутствующая», «сны такие темные», «целый день дремала». Конечно же, это объясняется возрастом и состоянием здоровья, но не только этим. В то время ей на глаза попалось… — надо немного отступить: в то время я читал стихи Йетса… — и еще немного: в то время мне подарили книжку Йетса; и в результате соединения этих как будто случайностей ей на глаза попалось — если про стихотворение, прочитанное Ахматовой, вообще можно говорить: попалось — его «When you are old and gray and full of sleep» («Когда ты старый, и седой, и сонный»), которое я тогда же пытался переводить. С тех пор всякая реплика о сонливости стала ссылкой на эти стихи. Но, кроме того, почти всякий сон, по крайней мере думаю, что всякий, о котором она упоминала, был сновидением, и «дремала» в сочетании со «сны такие темные и страшные» больше похоже на «грезила» (английское dream), чем на «поспала». А «то, что в Вильнюсе сказала дочка Трауберга», Наталья Леонидовна, было тогда расхожей темой в кругу молодежи, настроенной связывать свои представления об аде и рае с моралью, в частности с моралью ничего не подозревавших их знакомых и полузнакомых, решая, кто из них ангел, кто демон.

«Толя,

вот и моя Московская зима пришла к концу. Она была трудной и мутной. Я совсем ничего не успела сделать и это очень скучно.

Теперь думаю только о доме. Пора!

Надо платить за Будку и получать пенсию.

А по Комарову уже бродят «морские белые ночи», кричит кукушка и шуршат сосны. Может быть там ждет меня книга о Пушкине.

Привет всем.

Анна Ахматова».

Письмо не датировано и помещено здесь, то есть после итальянских, условно. Память о подробностях его получения смешалась с позднейшей — о том, как я перечитывал его в первый раз через несколько лет после ее смерти, какую близость с «Приморским сонетом» находил, наполняя новым, прощальным, содержанием слова «дом», «пора!»; как гадал, намеренно она первоначально написала вместо «мутной» — «мудрой», то есть еще чему–то ее научившей, и потом исправила или это была описка. Есть достаточно аргументов в пользу того, что оно было написано весной и 1964 года, и 1963‑го, и 1965‑го, есть доводы и против каждого из них.

В этих трех зимах больше было сходства, чем различий: переезды с места на место, два картонных чемодана с рукописями, звонки из редакций с предложением что–то чем–то заменить, издание «Бега времени», непомерно растянувшееся, недомогания, болезни и — гости, визитеры, реже приемы, еще реже поездки к кому–то с визитом. Не нам судить, насколько светской сочли бы Ахматову светские дамы 10‑х годов, о которых она вспоминала без восторга, но в наших глазах ее светскость, лишенная фона для сравнений, была образцовой, а в глазах дам 60‑х — даже чрезмерной, в ущерб искренности. На самом же деле светскость как раз тот инструмент, который дозирует искренность, как и все прочие реакции на происходящее, в точном, выверенном соответствии с происходящим, и всегда быть искренним — столько же недостаток, сколько достоинство. Другое дело, что светскость — как ритуализированное раз навсегда поведение, внешность, манеры — могла привести к почти полной искусственности общения, и Ахматова, говоря о некоторой засушенности петербургских дам, одетых по моде двадцатилетней давности, противопоставляла им крупных, крепких, с грубыми чертами лица фрейлин двора (между прочим, возмутительно не похожих на смазливых стройненьких барышень, какими их изображали в голливудских фильмах). Когда она захотела познакомиться с моими родителями и они навестили ее в Комарове, то по прошествии двух или трех недель я неожиданно услышал от нее фразу, смутившую меня старомодностью: «Узнайте у ваших родителей, когда я могу отдать им визит». Я узнал, привез ее, опять ей пришлось подниматься на пятый этаж без лифта, она завела легкую беседу, посидела недолгое время за столом, и мы уехали. А в их приезд к ней отец дорогой спрашивал меня, любит ли она стихи Есенина, а также сравнение Львом Толстым поэзии с пахарем, который стал бы приседать на каждом втором или третьем шаге, и получил в обоих случаях ответ, что нет, не любит. Тем не менее, едва войдя на дачу, он объявил, что его любимый поэт — Есенин, написавший «Ты жива еще, моя старушка», после чего прочитал несколько строф этого стихотворения, и что он согласен с Толстым, что поэзия — это пахота с приседанием на втором или третьем шаге. На оба выпада она произнесла только: «Да–да, я знаю», а когда я проводил их на станцию и вернулся, сказала: «Ваш отец очаровательный человек».

Вообще же тем, кто приходил к ней впервые, было самым недвусмысленным образом страшно переступить порог. Мои знакомые в коридоре шепотом упрашивали меня не оставлять их с глазу на глаз с нею — это забавляло ее и сердило. За долгие годы сложился и отлился в точную, завершенную форму обряд приема более или менее случайных посетителей. «Уладьте цветы, — говорила она кому–нибудь из домашних, освобождая гостя от букета, и ему: — Благодарю вас». Затем: «Курите, не стесняйтесь, мне не мешает — я сама больше тридцати лет курила». Когда время визита, по мнению гостя, истекало и он собирался уходить, она спрашивала: «А который час?» — ив зависимости от ответа назначала оставшийся срок — услышав, например, что без четверти восемь, говорила: «Посидите ровно до восьми». Когда же решала, что визит окончен, то без предупреждения подавала руку, благодарила, провожала до двери и произносила: «Не забывайте нас». Молодых, с кем была хорошо знакома, напутствовала: «Ну, бегайте». Разговаривать с ней по телефону было невозможно — посередине твоей фразы раздавалось: «Приезжайте», — и трубка вешалась.