Владимир Губайловский - Люди мира. Русское научное зарубежье

Увы, приходится признать, что попытка совместить творческую активность и семейную жизнь не оказалась удачной ни для Софьи, ни для Владимира Ковалевских. Последний в результате рано оборвал свои научные занятия, окунувшись, как мы сказали бы сейчас, в бизнес-проекты. Лучше бы он этого не делал! Предприятия, в которых он принимал участие, неуклонно проваливались. Последнее из них, связанное с химической промышленностью, рухнуло со скандалом и оставило финансовую ситуацию, грозившую участникам судом (хотя, возможно, страхи на этот счет были преувеличены слишком живым воображением). Так или иначе жизнь в постоянном напряжении вызвала серьезное нервное расстройство, которое, в свою очередь, привело к смертоносному для творческого человека кризису. Владимир в отчаянии писал брату, что ему отказывает память; он больше не мог как следует готовить лекции, которые еще пытался читать в Московском университете. В 40 лет он покончил с собой.

Братьев Ковалевских легко сравнить. Научная карьера Александра, несмотря на свойственную этому ученому любовь к перемене мест, была блистательной. В 27 лет он стал профессором и был им сперва в Казани, потом в Киеве, потом довольно долгое время в Одессе (где его очень любили студенты) и, наконец, в Петербурге. В 49 лет получил звание академика. Он достиг всего, чего только мог достичь русский ученый, — разве что Нобелевской премии не получил (впрочем, к моменту его безвременной смерти в 1901 году ее только-только успели учредить).

А вот научная карьера Владимира была откровенно неудачной. Ее вершиной стала защита в Германии, в прославленном Йенском университете, диссертации доктора философии, то есть аналога нашей кандидатской. Уже после этого в России интриганы, задетые отрицательным отзывом на одну местную диссертацию, устроили ему провал на необходимом для подтверждения ученой степени магистерском экзамене (для сравнения: это как если бы Эйнштейна, уже опубликовавшего специальную теорию относительности, преднамеренно завалили на кандидатском экзамене по физике). И хотя степень Владимиру, конечно, в конце концов зачли, радости и уверенности в себе ему эта история не добавила. В Московском университете он числился доцентом, но лекции читал нерегулярно и не блестяще. А докторскую диссертацию вообще не смог закончить.

И при всем этом великими учеными были они оба.

Специальностью Александра Ковалевского была эмбриология. Он изучал развитие самых разных живых существ, но больше всего — морских беспозвоночных, среди которых много идеальных в этом отношении модельных объектов. Он был великолепным знатоком морской фауны (спустя много лет студенты вспоминали, как захватывающе интересно было ходить с ним по берегу моря). Он описывал животных из множества групп — стрекающих, гребневиков, кольчатых червей, мшанок, форонид, брахиопод, моллюсков, членистоногих, иглокожих, полухордовых, хордовых; причем само установление типа хордовых было прямым следствием открытий, сделанных Ковалевским при изучении развития ланцетников и асцидий. Известный зоолог Валентин Александрович Догель (1882–1955) перечислил четыре главных достижения Ковалевского: 1) выяснение природы асцидий (которые были невесть кем, а оказались близкими родственниками позвоночных); 2) обнаружение эмбриологических доказательств единства всего животного мира (с выделением стадий, которые сейчас называются бластулой и гаструлой); 3) установление разных типов полостей тела животных; 4) эмбриологически обоснованная гипотеза о близком родстве иглокожих, полухордовых и хордовых, которая полностью подтверждается современной наукой.

Даже одно из этих открытий (любое) наверняка обеспечило бы Александру Ковалевскому упоминание в учебниках. Но если ранжировать их по значению, вне конкуренции, безусловно, окажется одно — то, что Догель назвал эмбриологическими доказательствами единства животного мира. В первой половине XIX века биологи полагали, что все существующие способы развития животных распадаются на несколько абсолютно дискретных типов, не связанных никакими переходными состояниями. Это было мнение крупнейших научных авторитетов вроде Жоржа Кювье и Карла Бэра, и — как легко догадаться — с дарвиновской идеей происхождения всех животных от общего предка оно было несовместимо. Сторонники единства плана строения животных имелись, но были в меньшинстве. До поры до времени все их попытки защитить свое мнение заканчивались провалом. Именно в этом был смысл грандиозной дискуссии между Жоржем Кювье и Этьеном Жоффруа Сент-Илером (1830). В той дискуссии победил Кювье, но прав-то был Сент-Илер; он не сумел обосновать свою правоту, потому что полноценной сравнительной эмбриологии — единственной науки, способной добыть нужные ему факты, — на тот момент еще просто не существовало. А когда она возникла, именно Александр Ковалевский оказался человеком, по сути решившим эту проблему. Например, он четко показал, что раннее развитие ланцетника, который тогда считался позвоночным, больше всего напоминает соответствующие стадии развития беспозвоночных вроде морских звезд, а вовсе не рыб или птиц. Значит, переходные формы есть! Ковалевский собрал достаточно много подобных фактов, чтобы продемонстрировать: наличие переходных форм — не частный случай, а всеобщий закон. Единый набор элементов раннего развития (общий, как мы сейчас знаем, для всех без исключения типов животных) со всей наглядностью предстает во множестве тщательно выполненных им описаний. Эти описания послужили фундаментом для многих важных обобщений, популярных до сих пор, вроде теории гастреи, которую придумал йенский профессор Эрнст Геккель.

Специальностью Владимира Ковалевского была палеонтология. Главные его работы посвящены копытным: он прослеживал по палеонтологической летописи эволюционный ряд, который заканчивается современными лошадьми. Его немногочисленные монографии невероятно емки: они заполнены описаниями, промерами, рисунками, которые относятся к мельчайшим подробностям устройства скелета и из совокупности которых проступает с предельной наглядностью картина развития, в течение миллионов лет превращающего одних живых существ в совсем других. Однако значение этих работ, конечно же, не сводится к простой демонстрации запечатленных в палеонтологической летописи эволюционных переходов (тем более что в реальности таких переходов серьезные биологи к тому времени уже и не сомневались). Эволюция бесконечно богата историческими событиями. Эволюционные изменения имеют направления, скорости, причины; есть у них и собственные законы, и все это можно изучить, если знать как.

Владимир Ковалевский справедливо считал, что палеонтология млекопитающих представляет в этом плане очень благодарный материал. Основываясь на собственноручно собранных данных, он в итоге создал теорию того, что в привычных нам терминах следовало бы назвать макроэволюционными стратегиями. Группы организмов, параллельно эволюционирующие в сходном направлении (очень частая ситуация), могут придерживаться как минимум двух разных стратегий. Одна из них — инадаптивная специализация, или попросту инадаптивная эволюция, — способна привести к быстрому успеху за счет оптимизации какого-то одного признака, но обычно заканчивается вымиранием, когда другие признаки (коррелятивно связанные с исходным) начинают тормозить дальнейшее совершенствование всей системы. Это односторонняя специализация, дающая быстрый взлет и столь же быстрое последующее падение (и Ковалевский демонстрирует такие примеры, показывая, каким именно образом одни признаки заблокировали изменение других). Альтернатива такому способу эволюции состоит в том, чтобы оптимизировать множество признаков в комплексе, сохраняя их баланс между собой. Тогда эволюционный успех достигается гораздо медленнее, зато длится долго. Этот второй случай современный палеонтолог Александр Павлович Расницын предложил назвать эвадаптивной эволюцией. Отложенный расцвет — характерная судьба эвадаптивной группы.