Владимир Губайловский - Люди мира. Русское научное зарубежье

Мечников и Виноградский не были в Пастеровском институте уникальными фигурами. О его русских сотрудниках вполне можно было бы написать целую книгу. Они исчисляются десятками. Среди них были и ученики Мечникова, переехавшие из России во Францию задолго до революции, и эмигранты первой волны, связанные с Белой армией либо просто не пожелавшие приспосабливаться к власти большевиков. О научных заслугах этих людей вспоминают по сей день — причем не только историки науки.

Например, в современных статьях по генетике развития часто цитируются работы Надежды Алексеевны Добровольской-Завадской (1878–1954), сотрудницы лаборатории, созданной Пастеровским институтом совместно с Институтом Кюри (он же Радиевый институт). Добровольская была дворянкой, родом из-под Киева. Она стала одной из первых в России женщин-хирургов, участвовала в качестве военного врача сначала в Первой мировой, потом в Гражданской и попала в эмиграцию вместе с Русской армией Врангеля. Ее мужем был Вениамин Валерианович Завадский (1884–1944), убежденный белогвардеец и известный писатель, автор цикла замечательных документальных повестей о Гражданской войне (они вышли под литературным псевдонимом Валериан Корсак). Лаборатория, в которую она поступила в Париже, называлась «Пастеровская лаборатория Института Кюри» и занималась прежде всего биологическими эффектами радиоактивности. В 1920-е годы об этом было известно очень мало. Исследования продвигались вслепую. Облучая мышей рентгеном, Добровольская-Завадская получила интересную мутацию, влиявшую на развитие осевого скелета. В зависимости от числа поврежденных копий гена эта мутация или убивала мышиные зародыши в утробе, не позволяя развиться их позвоночнику, или же — в более легком случае — давала мышей с небольшим нарушением развития, признаком которого был короткий искривленный хвостик. Этот ген получил название Brachyury («короткохвостость»). Добровольская-Завадская несколько лет пыталась разобраться в механизмах его наследования и действия. Ей удалось установить, что ген Brachyury — представитель целого семейства близких генов, слегка различающихся по эффекту; это семейство было названо T-генами, от слова tail — хвост.

T-гены — популярнейшая тема в современной биологии развития. Мы лишь в последнее десятилетие толком поняли, какую золотую жилу открыла Добровольская-Завадская 90 лет назад. Ген Brachyury есть у всех многоклеточных животных, его работа очень важна для становления плана строения тела животного на ранних стадиях развития (история с позвоночником мышей — частный случай этого). Этот ген важен именно для зародышей. Например, у человека во взрослом состоянии он «молчит», хотя и может заново включаться в клетках некоторых злокачественных опухолей, ткань которых похожа по своему типу на ткани эмбриона; сейчас это используется в медицинской диагностике. Но самое поразительное обстоятельство выяснилось только в 2010 году. Оказалось, что ген Brachyury есть не только у животных, но и у многих их более или менее отдаленных одноклеточных родственников, которые по внешнему виду могут быть, например, амебами. Зачем одноклеточной амебе ген, способный регулировать развитие позвоночника? Очевидно, что его функция там совершенно другая (скорее всего, она как-то связана с регуляцией взаимного расположения клеток при делении). Но, так или иначе, это означает, что предпосылки для создания сложных и прекрасных планов строения современных животных уходят в глубочайшую — измеряемую миллиардами лет — эволюционную древность.

В 1920-х годах Добровольская-Завадская еще ничего об этих потрясающих глубинах не знала. В конце концов, она была врачом и ее основной темой оставалось действие радиации на опухолевые процессы. Все остальное было «интеллигентской вылазкой», как выразился герой Стругацких по схожему поводу. Тем не менее эти ее работы стали важнейшим камнем, заложенным в фундамент совершенно новой на тот момент науки — генетики развития. Если у выражения «работа, опередившая свое время», есть какой-то реальный смысл, то здесь перед нами именно такой случай.

Нельзя не отметить, что Добровольская-Завадская все же не была единственным пионером этого нового направления. В СССР схожими исследованиями, только не на мышах, а на мухе дрозофиле, занималась в те же самые годы Елизавета Ивановна Балкашина (1899–1981) — ученица великого генетика Сергея Сергеевича Четверикова. Но тут дело не пошло. В 1935 году Балкашина была по политическим причинам выслана из Москвы в Казахстан; перед отъездом она выпустила своих подопытных дрозофил в форточку. В итоге Елизавета Ивановна уцелела и относительно благополучно дожила до 1981 года, но к занятиям генетикой не вернулась больше никогда. Открытия, которые она вполне могла бы сделать, сделал в 1960–1970 годах американский генетик Эдвард Льюис.

Что касается Добровольской-Завадской, то она дожила до 76 лет и умерла в 1954 году по пути на научную конференцию в Италию.

Среди ученых русской эмиграции были отдельные яркие люди, судьба которых сложилась настолько оригинально, что трудно даже поверить, чтобы такое было возможно в XX веке.

Именно таким человеком был знаменитый энтомолог Борис Петрович Уваров (1886–1970). Он родился в незнатной и небогатой семье в один год с Николаем Гумилевым. Происходил, как он сам говорил, из мужиков. Отец его был мелким банковским служащим и состоял на момент рождения сына в невысоком чине титулярного советника (IX класс, соответствует пехотному штабс-капитану). Сам Борис Уваров окончил не гимназию, а реальное училище, из-за чего имел трудности с поступлением в университет: там не мог числиться студентом человек, не сдавший латынь по гимназической программе. Уварову пришлось специально досдавать этот экзамен. Став энтомологом, он работал сначала в Туркестане, потом в Ставрополье, потом в Грузии, где его и застала революция. Как известно, в 1918 году Грузия стала независимым государством и пробыла им около трех лет. Таким образом, при советской власти Уварову жить не пришлось. В 1920 году англичане пригласили его, к тому времени уже известного ученого, на работу в Лондон. Уваров принял предложение и переехал в Англию вместе с семьей (сам переезд, разумеется, оплатили англичане — наука в послереволюционной Грузии денег не приносила). Кабинетными учеными занятиями он не ограничивался. В 1930–1940 годах его много раз приглашали в разные страны Ближнего Востока и Африки (как входившие в Британскую империю, так и находившиеся за ее пределами) для организации борьбы с саранчой, нашествия которой, известные еще по Библии, в XX веке оставались серьезной экономической проблемой. Первый опыт такой работы Уваров получил до революции в Ставрополье — в странах Азии и Африки он потом делал то же самое, но в куда большем масштабе.