Лев Левин - Жестокий расцвет

По поводу этого блюда между Ольгой и Макагоненко внезапно возникла пере­палка. Макагоненко, скажем, утверждал, что на стакан молока достаточно яйца и лож­ки сахарного песка, а Ольга, ссылаясь на Елену Молоховец и прочие авторитеты, до­казывала, что ограничиться этим значит погубить все дело. Одна сторона (Макагонен­ко) защищала свою точку зрения, в общем, довольно вяло, зато другая сторона спори­ла с непритворным и, скажу по совести, немало удивившим меня воодушевлением. Я вновь и вновь вспоминал "слезу социализма", стол, накрытый газетами, чай из толстых стаканов, продавленные венские стулья... Передо мной сегодня была опять другая Ольга, словно спешившая наверстать все, что упустила в молодости.

Наконец пришли Германы и Шварцы. Когда сели за стол, Ольга погасила электри­чество и зажгла свечи.

— Посмотри, Танюша, что наша Олечка устроила! — медовым голосом воскликнул Герман. — Как тебе это нравится? — Он указал на то блюдо, которым Ольга соби­ралась его поразить. — Фантастика!

Ольга сияла. Видно было, что она счастлива принять нас в своем доме, где так празднично горят свечи, накрыт такой новогодний стол, где так парадно, чисто, уютно, светло. То и дело она вскакивала и бежала на кухню, чтобы принести еще одно впо­пыхах забытое блюдо. Ее лицо светилось счастьем хозяйки, принимающей своих дру­зей так, как ей хочется и как они, по мнению, того заслуживают. ХозяйственнаяОльга! Это было непохоже на девочку с вершины Мамиссона...

Само собой получилось так, что руководил нашим немноголюдным застольем, ко­нечно, Шварц. Каждому из нас он посвящал короткие юмористические спичи.

После смерти Шварца Ольга написала о нем: "Изумительный драматург и, не­сомненно, последний настоящий сказочник в мире, человек огромного, щедрого, чистого, воистину сказочного таланта". Но и при жизни Шварца она отзывалась о нем с любовью и восхищением. Ко дню его шестидесятилетия она написала:

Не только в день этот праздничный —

в будни не позабуду:

живет между нами сказочник,

обыкновенное Чудо.

...Есть множество лживых сказок —

нам ли не знать про это!

Но не лгала ни разу

мудрая сказка поэта.

В очерке "Доброе утро, люди!" Берггольц рассказала, как в 1948 году в "Астории" писатели Ленинграда принимали немецких гостей. Я был на этом приеме, и мне, как и Ольге, навсегда запомнилось, с каким прелестным юмором вел Шварц встречу с не­мецкими друзьями. В своем очерке Ольга точно воспроизвела комические застольные речи, которые Шварц произносил на уморительном воляпюке: "Их бин дер Шварц.,. Их шрейбе ди пьесы... Дас ист поэтессен Ольга Берггольц, она шрейбен ейне стихи".

В том же духе Шварц вел и наш новогодний стол. Для каждого он находил смеш­ные и веселые слова. Только про Германа говорил весело, но осторожно: они очень любили друг друга, но нередко ссорились — почти всегда из-за пустяков. Это было совсем иначе, чем у молодых Германа и Берггольц. То Шварцу казалось, что Герман что-то не так сказал, то наоборот. Причем Шварц относился к этим ссорам, в общем, юмористически, а Герман порой обижался не на шутку. Видеть же его обиженным было нестерпимо: он мрачнел, умолкал, замыкался в себя и вид у нero становился такой несчастный, что невольный обидчик уж и не знал, как загладить свою вину.

Когда, кажется, все тосты были произнесены и очередь дошла до меня, Шварц сказал:

— Помните ли вы, друзья мои, как я некогда говорил: слушай, Левка, не взять ли тебе ди винтовка?.. Это было задолго до войны. И что же вы думаете?..

В разгар застолья я заметил, что Ольга и Макагоненко о чем-то переговаривают­ся. Оказывается, речь шла о том, чтобы пойти за Анной Андреевной Ахматовой. Это было условлено заранее и известно всем, кроме меня.

Ахматова жила неподалеку в так называемом Фонтанном доме. Макагоненко скучно было идти одному, и он предложил мне прогуляться с ним до Фонтанного дома.

— Но удобно ли это? — возразил я.— Мы с Анной Андреевной незнакомы.

— Чудак! — ответил Макагоненко.— Вот тебе прекрасный случай познакомиться.

Короче говоря, мы отправились на Фонтанку. Подойдя к дому, где жила Ахматова, Макагоненко оставил меня на улице, а сам вошел в дом. Через некоторое время он вернулся, ведя под руку Анну Андреевну.

Обратно мы шли гораздо дольше. Хотя Ахматовой еще не было шестидесяти, шла она нелегко, не могла справиться с дыханием. Мы с Макагоненко то и дело замедляли шаг.

Ольга встретила Анну Андреевну, что называется, с королевскими почестями. Когда Ахматова вошла в комнату, все стояли с бокалами в руках. Анна Андреевна опустилась на подготовленное для нее место (не села, а именно опустилась). Шварц сказал тост в ее честь — на этот раз серьезно, без тени юмора.

Новогодняя встреча продолжалась.

Но течение ее неуловимым образом изменилось.

Мы были те же, что час назад, и в то же время как будто совсем другие. Все было по-прежнему и в то же время совсем иначе. .

Я подумал, что это ощущение возникло, может, у меня одного: я впервые видел Ахматову вблизи и не мог не чувствовать себя при ней несколько скованно. Но и остальные вели себя сейчас не совсем так, как раньше. В чем состояла разница, я не взялся бы определить, но что она была, мог поручиться.

Только в поведении Ольги не ощущалось никакой перемены. Она вела себя с пол­ной естественностью и свободой. Хлопотала вокруг Ахматовой, то накладывая ей салат, то наливая коньяк или водку. По всему видно было, что общение с Анной Андреевной давно стало для нее бытом и сегодняшняя встреча за новогодним столом — лишь одна из многих других.

Потом я понял, что поведение Ольги определялось не только тем, что она при­выкла к встречам с Ахматовой. Она вела себя непринужденно главным образом потому, что чувствовала себя с ней на равной ноге. За нашим столом сидели Шварц и Герман — писатели, чей талант Ольга, как мы знаем, ценила достаточно высоко. Но под статьАхматовой все-таки была здесь она одна. Являлось это осознанным убе­ждением или подсознательным чувством — не все ли равно? Важно, что Ольге так ка­залось.

Право на равенство с Ахматовой Ольга завоевала тем, что было пережито ею за последнее десятилетие, и тем, что было создано на почве пережитого. Ахматова всегда была одной из достопримечательностей Петербурга-Петрограда-Ленинграда. Теперь такой же достопримечательностью стала Берггольц.

Если бы кто-нибудь в эту минуту сказал Ольге, что она ощущает себя наравне с Ахматовой, Ольга — не сомневаюсь! — стала бы яростно возражать. Но независимо от сознания и воли это ощущение до самого конца неистребимо гнездилось в душе, "в ее немых глубинах", как — по совсем другому поводу — удивительно точно сказала Берг­гольц.