Алла Демидова - «Всему на этом свете бывает конец…»

В 1987 году Джордж Стрелер пригласил наш театр на свой юбилей в Милан. Пригласил он два эфросовских спектакля – «Вишневый сад» и «На дне».

В мае этого года мы поехали в Милан. Но уже без Эфроса. Стрелер недаром выбрал на юбилей эти спектакли. Дело в том, что в 1955 году он первый раз поставил «Вишневый сад» в духе Брехта, под влиянием которого находился долгие годы, и тоже ставил в свое время «На дне».

Второй раз он поставил «Вишневый сад» в 1974 году. Спектакль потрясающий! Без декораций. Только белый цвет, как белая симфония. Белый планшет сцены, наклоненный к авансцене, белые костюмы и вместо потолка огромный белый полог, как купол – мягкий, движущийся. С него в конце будет падать снег.

В одном письме у Чехова есть описание летней белизны сада, в котором женщина в белом платье. И добавляет: «…а за окном идет снег». Есть фотография – актеры Художественного театра в Ялте у Чехова – все в темном, и только Книппер в белом платье, с огромной белой шляпой.

Стрелеру удалось соединить белый цветущий сад и белую холодную зиму. На белом планшете сцены в черном был Фирс, Шарлотта и ее черный пудель, который ходил на задних лапах. Прохожий тоже был в черном. Иногда, когда менялся свет, фигуры персонажей на сцене тоже превращались в черные силуэты. Такими же черными силуэтами были детали – детский мячик, шкаф, детская коляска, детская железная дорога. А в конце все надевают черные пальто. Спектакль удивительный! Наш спектакль тоже был практически весь белый, но это не плагиат. Я думаю, что ни Эфрос, ни Левенталь до наших репетиций не видели спектакль Стрелера, премьера которого была только несколькими месяцами раньше. Иногда общие идеи искусства носятся в воздухе.

У меня сохранились записи стрелеровского юбилея в мае 1987 года.

Я отыграла несколько «Вишневых садов» и теперь сижу среди приглашенных на юбилее.

В «Пикколо Театро ди Милано», знаменитом театре Стрелера, три сцены. Сегодня синхронно идут: на старой сцене стрелеровский «Арлекин, слуга двух господ», на новой – эфросовский «На дне», а третья, главная, где, собственно, и происходит чествование, закрыта большим экраном, на который проецируются поздравления из Америки, Англии – со всего мира.

Ведет вечер сам Стрелер, у него два помощника – Микеле Плачидо, всемирно известный по телевизионному сериалу «Спрут», и их популярная телеведущая. Огромный амфитеатр и в центре – вертящийся круг.

На экране время от времени показывается, как идут спектакли на двух других сценах. «Арлекин» завершается, мы видим на экране поклоны, и через 10 минут все актеры, прямо в своих костюмах commedia dell'arte, приезжают, выбегают в круг, поздравляют своего Мастера и потом разбегаются по ярусам. «На дне» идет дольше. Поет какая-то певица, происходят импровизированные поздравления. Вот и «На дне» кончается – мы опять видим поклоны на экране, – наши после сцен в ночлежке тоже приезжают и поздравляют Стрелера вроде бы в игровых костюмах, но я заметила, что они каким-то образом успели переодеться в свои нарядные платья, но выглядело это все равно убого.

Я сижу во втором ряду. Кругом одни знаменитости, рядом со мной Доминик Сандá – точно такая же, как в своих фильмах, свежая и прелестная. Наконец заиграл вальс из «Вишневого сада» в постановке Стрелера, он подходит к Валентине Кортезе – своей знаменитой Раневской, выводит ее на середину и потом вдруг подходит к моему ряду (я сначала думала, что к Сандá), хватает меня за руку и говорит: «Алла, идите!» Я от неожиданности растерялась, да еще у меня от долгого сидения ноги затекли. И вот мы стоим в центре круга – две Раневкие, – Стрелер говорит: «Хочу слышать Чехова на русском». Только я стала про себя решать, какой монолог прочитать, как Валентина – эффектная, красивая – начинает с некоторым завыванием читать монолог Раневской на итальянском. Стрелер опять несколько раз повторяет, что хочет слышать Чехова на русском. Микеле Плачидо – мне на ухо: «Начинайте! Начинайте!» Едва я сумела открыть рот, как Кортезе опять – громко, с итальянским подвыванием произносит чеховский текст. Тогда я бегу к своему креслу, хватаю шелковый павловский платок, который еще не успела никому подарить, и быстро отдаю ей. Стрелер в это время молча ждет, потом машет рукой, арена раздвигается, и из гигантского люка медленно вырастает гигантский торт, а сверху, под музыку из какого-то его спектакля, спускается золотой ангел (живой мальчик!). И рекой льется шампанское…

Стрелер потом подходит ко мне и весьма недовольно спрашивает, почему я не прочитала монолог Раневской по-русски, как он просил. «Надо предупреждать», – говорю ему. Он: «Это не совсем хорошо для актрисы». Я: «Мы, русские, медленно ориентируемся».

Публика расходится по фойе и кулуарам. Огромный торт задвигают в угол сцены, и потом я краем глаза вижу, как около него стоит один грустный, толстый наш Гоша Ронинсон и ест торт, который, как в сказке, больше его роста.

Весь месяц я, если не играла, ходила на спектакли Стрелера или на его репетиции. Тогда он ставил «Эльвиру» – пьесу о репетициях знаменитого Жувé с одной французской актрисой во время Второй мировой войны. Пьеса на двоих, сам Стрелер играет Жувé. В его ухо вставлен микрофончик, через который суфлер подает ему текст.

Со Стрелером мы разговариваем часто. Во время приема по случаю проводов «Таганки» он спрашивает, почему у нас такой странный Гаев – такой простой русский мужик, который уж никак не мог проесть свой капитал на леденцах (у нас его играл чистокровный еврей Витя Штернберг), я рассказываю Стрелеру что-то про народников и про Голема на глиняных ногах – именно таким Гаева видел Эфрос. Стрелер хвалит меня и неожиданно прибавляет: «Хотите поработаем вместе? На каком языке? Выучите итальянский, вот актриса, которая играет в „Слуге двух господ“ – немка, выучила итальянский и уже несколько лет работает с нами». Я отвечаю, что для меня это нереально, а вот если бы он приехал в Москву… Он подумал и говорит: «Может быть, если успею. Будем делать „Гедду Габлер“».

Через несколько дней было еще что-то вроде «круглого стола», на котором возник вопрос о разнице менталитетов, сказывающихся, когда играют Чехова. Такая разница есть. «Вот у вас в спектакле, – говорю, – в сцене приезда Раневской, когда просят Варю принести кофе, все сидят и спокойно пьют кофе, как в кафе. Но ведь в три часа ночи „мамочка просит“ кофе – это нечто экстраординарное». В России вообще тогда кофе пили мало, в основном чаевничали. Кофе ночью так же странно, как если бы в Италии в это время попросили чашку чая. Я давно заметила – когда в итальянском кафе просишь чай, на тебя смотрят как на сумасшедшую и потом приносят какую-нибудь бурду. Или сцена со шкафом. В спектакле Стрелера в шкафу хранятся детские игрушки брата и сестры – это очень хорошо! Но у Чехова «многоуважаемый шкаф» – совсем иное. Шкаф – это единственный предмет из мебели, перевезенный в Ялту из Таганрога. В шутку его дома называли «многоуважаемый шкаф». В нем внизу стояло варенье в банках, а на верхних полках – религиозные книги отца, Павла Егоровича. Гаев говорит о шкафе, чтобы отвлечь сестру, ведь не успела она приехать, ей уже подают телеграммы из Парижа… Он хочет ее вернуть в детство.