Алла Демидова - «Всему на этом свете бывает конец…»

Стрелер тогда был еще и директором Театра наций, устраивал поэтические вечера, на которых читали стихи представители разных стран Европы. И из России он пригласил меня.

Когда я приехала, Стрелер срежессировал мне этот вечер на своей большой арене. Сочинил мизансцену, установил мольберт, зажег свечу, посадил в первый ряд синхронную переводчицу (она переводила только мои комментарии), подобрал музыку. В этой композиции Стрелера я и сейчас веду свои поэтические вечера.

Сам же он в тот вечер уехал в Париж и прислал мне оттуда письмо:

«Дорогая Алла!

Я должен быть сегодня в Париже на встрече с президентами Миттераном и Гавелом. Мне бесконечно жаль, что я не могу Вас принять со всей любовью и неизменным уважением.

Тем не менее наш театр – в Вашем распоряжении.

До скорого свидания где-нибудь в Европе.

Ваш Джорджо Стрелер

Париж 19.3.1990».

К сожалению, мы так больше и не встретились…

А Готлиб Михайлович Ронинсон – наш Гоша – неизменный наш Фирс, в одиночестве умер в своей пустой квартире в декабре 1991 года.

В феврале 1989 года были гастроли Питера Брука. Он репетировал на Новой сцене «Таганки» свой «Вишневый сад». Я сидела в глубине зрительного зала, чтобы меня никто не видел, и наблюдала за репетициями. Меня поразила неспешность и тихая манера Брука работать с актерами. Кое-что я записывала.

26 февраля 1989 . – Брук репетирует 1-й акт «Вишневого сада». Выход Епиходова. Актер, который играет Епиходова, вышел из-за кулис торжественно, с большим букетом, споткнулся о ковер (которых много на полу) и упал. Брук поднялся на сцену, взял букет, упал и, поднимаясь, показал, как из букета падают один за другим все цветы. Как у клоуна в цирке, он поднимает одно, но сразу же падает что-то другое – и так до бесконечности. Показал, как осторожно ходит Епиходов, чтобы не скрипели сапоги, и при каждом скрипе замирает, как испуганный заяц. Актер стал это повторять, но было видно, что он сильно зажат. Брук что-то тихо ему сказал на ухо, и я увидела, как у актера сразу же освободились плечи. Потом Брук показал, как Епиходов испугался, увидев себя в зеркале.

Дальше репетировали с актрисой, которая играла Дуняшу. «Мне, признаться, Епиходов предложение сделал». Актриса молодая, видно, что неопытная. Ритм сцены упал, Брук из зала попросил говорить текст быстрее, но у актрисы не получалось. Брук поднялся на сцену и что-то долго ей объяснял. Опять очень тихо – только ей.

Лопахина играет знаменитый Пи́кколи. Я помню его по кино. Черные густые брови. Вид интеллигента. Он и появляется, как киногерой. Он очень заметен. Высокий, красивый. Герой. А в конце он почему-то стал меньше ростом. Когда я его увидела на сцене в начале репетиций, я сразу поняла, что он будет играть Лопахина – такая уверенность у него в облике, но во время репетиции он мягчел.

Раневскую играла жена Брука Наташа Пáрри. Все действие и все персонажи крутились вокруг нее, но у меня жужжала мысль в голове – крутятся не вокруг Раневской, а вокруг жены главного режиссера.

Ох уж эти жены и фаворитки режиссеров! Мне пришлось с ними столкнуться в работе, но это другая тема…

Лопахин разговаривает с Варей и косится на Раневскую. Яша подобострастен. Гаев обращается только к ней и т. д.

Гаева играл бергмановский актер Йóзефсон. Играл мягко, трогательно и смешно. Фирс, например, его за ухо уводил спать, как в детстве. И Гаев не сопротивлялся – привычно.

Спектакль они потом играли ровно, немного скучно. Без антракта.

Если до начала наших репетиций «Вишневого сада» я не видела ни одного спектакля по этой пьесе, то потом я уже стала смотреть все «Вишневые сады» – и Някрошюса, и Питера Штайна, и Стрелера, и Брука, и т. д., и т. д.

Что-то мне нравилось, что-то нет, но единственно могу сказать, что после Эфроса Раневскую стали играть не гранд-дамы, не пожилые актрисы, которые с годами становятся первыми и играют все главные роли. Раневскую играли по-разному. Она было то уставшей, то больной, то полуалкоголичкой, иногда на грани сумасшествия, иногда ее играли в костюмах á la russe, в сарафанах. И в какую бы страну я ни приезжала, если в театре давали «Вишневый сад», я шла смотреть. Например, в 1999 году в Париже, в «Комеди Франсез», я посмотрела тоже «Вишневый сад». Его поставил Ален Франкóн. В прошлый мой приезд все говорили: «Скучный спектакль, Алла, не ходи». Но поскольку у меня – присвоение «Вишневого сада» (как у Цветаевой: «это – мое!», я подумала: в свое время я учила этот текст на французском, даже если будет скучно – повторю текст. Опять перевод Маркóвича, причем с какими-то вольностями. Например, во втором чеховском акте в конце Шарлотта говорит Фирсу: «Кто я? Откуда я?», а Фирс возвращается за кошельком, который забыла Раневская (потом я узнала, что это вернули сцену, вымаранную Станиславским не репетициях).

Спектакль мне очень понравился. В нем было то трепетное отношение к пьесе, которое перешло в трепетность атмосферы внутри спектакля. Там были не просто обозначены характеры – там был объем. Например, Яша: его всегда играли однозначно – хамом, который побывал в Париже. Однако Раневская вряд ли терпела бы около себя такого типа. В этом спектакле актер, игравший Яшу, был тонок, несколько манерен, ведь провинциал сначала схватывает лишь форму столичной жизни. Но когда он в третьем акте просит Раневскую: «Возьмите меня в Париж!» – а она, не отвечая, уходит, актер остается один на сцене и неожиданно начинает плакать. Эта актерская краска дорогого стоит.

Но Раневской в спектакле практически нет. Крепкая характерная актриса, в прошлом году я ее видела в «Тартюфе», она играла Дорину. А в Раневской, хоть она и была в модных мехах, фигура у нее крупная и вид советского председателя колхоза. Но, слава богу, она не играла, а просто произносила текст, и этого оказалось достаточно, чтобы не разрушать впечатления от целого.

Первый раз в жизни я видела такого прекрасного Гаева. Играл Анджей Севери́н – актер жесткий, агрессивный, так он играл и Клавдия в «Гамлете», и Дон Жуана, и Торвальда Хельмера из «Кукольного дома», а тут – абсолютный ребенок. Детскость ведь очень трудно сыграть, она может стать гранью сумасшествия. Но когда Станиславский – Гаев после фразы о леденцах с разбегу нырял головой в стог сена – это было не сумасшествие, а черта характера. Вот такие детские проявления были и у Севери́на. Ему одному почему-то вдруг становилось смешно. Тем трагичнее были его короткие, подавленные реплики, когда он возвращается с торгов.

Прекрасный Фирс, очень точный во всех чертах русского слуги. В конце, когда его оставляют в доме, он идет, стуча деревянными башмаками, через всю сцену. И этот стук воспринимается как стук топора по дереву или как забивание гвоздей в гроб.