Марк Яковлев - Бродский и судьбы трех женщин

А до того «любовный космополит», слегка подзабыв с возрастом, что «любовь не знает границ», но еще хорошо помнящий борьбу «отца народов» с «безродными космополитами», запер дочь дома в надежде оградить ее от любимого. Однако благодаря Ксении Муратовой – подруге из МГУ, куда принимают, как известно, самых талантливых, веселых и находчивых, юная Джульетта выбралась через окно, под которым наш Ромео пел серенады, и упорхнула к любимому в одном домашнем халатике и без документов. Любовь не знает границ и не проверяет документы!

Будем считать, что все эти «временные трудности» были еще одним испытанием и не чем иным, как «налогом на свободу». Как писал Евгений Рейн в стихотворении, посвященном ЭШ: «Белладонна, стиха портниха, чей ты выплатила налог?»

Этот налог на свободу в жизни – без «диктатуры пролетариата» и в творчестве – без «диктаруры рифмы», на возможность писать свободным стихом, ЭШ будет платить и дальше – всю оставшуюся жизнь. Стремление к свободе и в жизни, и в стихах составляет основу ее личности.

Тирания любой диктатуры невыносима для ЭШ: она отвергла диктатуру отца – стала общаться с ним только после его смерти и даже устроила в Милане выставку его работ. Она отвергла диктатуру пролетариата, уехав еще студенткой из СССР.

Она отвергла диктатуру брака, родив единственного сына между первым и вторым браком. И это в консервативной, католической Италии 60-х годов прошлого века, где за измену мужу жену могли посадить в тюрьму. Нравы, правда, сильно помягчели со времен средневековой инквизиции, и женщин, слава богу, уже не сжигали на кострах, как в «старые добрые времена».

Она, наконец, отвергла диктатуру рифмы, вернувшись в русский язык, но продолжая писать на нем свободным стихом. ЭШ, оказавшись в чужой языковой среде, нашла в итальянской поэзии убежище и в нем близкие души: Данте и Леопарди, д'Аннунцио и Дзандзотто. Но приток другой мировой поэзии влился со стороны итальянского берега и питал ее в зрелые годы: Эмили Дикинсон и Эзра Паунд, Эдмонд Жабес и Пауль Целан, Фернандо Пессоа и Дерек Уолкотт.

А в русскую поэзию она, блудная дочь, вернулась, следуя концепции Ницше «вечного возвращения». При этом смены языка, как таковой, не произошло, просто эстетические знаки Италии проросли сквозь безразмерность России, способствуя кристаллизации сознания или, лучше сказать, – его становлению.

И только от тирании одной диктатуры она никак не может освободиться всю жизнь: от диктатуры таланта, который вечно не дает ей покоя.

ЭШ оказалась в Милане в хрущевскую оттепель, когда отдельных советских деятелей искусства стали немного выпускать за границу. Она стала «Русским домом в Милане» – тем самым «светлым будущим» для близких ей людей культуры.

Но стихи на русском ЭШ начала писать, как ни странно, в Нью-Йорке в середине 80-х.

Возможно, здесь сказалась смена языковой среды, фрейдовский эффект вытеснения, прорыв блокады с итальянского на английский и понимание того, что есть другое небо. Высокое, пространственное: небо расстояний, небо над ризомой. И небо это – общее небо Милана – Нью-Йорка – Москвы! А под ним – русский язык.

Петербург первым открыл ЭШ как поэта, и открытие произошло на неделе современной итальянской музыки. Потом Ю. Нагибин и Е. Рейн устроили ей творческий вечер в ЦДЛ – и «Остапа понесло»: были опубликованы три тома «Эхо зеркал», «Иероглиф бесконечности», «Археология поэта. Словарь образов Эвелины Шац» (авторы А. Голованова, В. Калмыкова, Г. Кулакин, рецензенты: И.В. Бестужев-Лада и М.Л. Гаспаров, изд-во «Русский импульс», Москва, 2005).

ЭШ в конце концов сама подвела итог своей родословной и ответила на вопрос «Кто Я в этом мире?» в поэме «PROEMIO» (1995–2015), недавно опубликованной в Италии в маленькой изысканной книжке-билингве с иллюстрациями русско-канадской художницы Марины Поповой. В Москве готовится новое рафинированное издание «PROEMIO» на этот раз с иллюстрациями Василия Власова и текстом Виктора Коркия.

(ЭШ имеет в виду Австро-Венгерскую империю, где родились ее немецкие дедушка и бабушка. – М.Я. )

Я – не русская. Если бы я не была ею кардинально, своей манерой быть, философией родного, то бишь эмоционального пейзажа, принадлежностью к определенной материнской утробе – суть язык русский (культура) со своим необъятным комплексом славяно/персидско/монголо/турецко/китайско/кочевнической и прочей части Европы. Разве этого так мало, быть русским?!

Я – не итальянка. Если итальянский не был бы вторым чревом, избранным, желанным. Рационализирующим мою русскую иррациональную манеру быть: некая графическая структура моей анархической непринужденности.

И, наконец – рукопашная, в которой собственная свобода утверждает себя в ожесточенной схватке с принуждением власти имперской или с демократическим низведением к посредственности. Влияния всегда взаимны по закону противодействий, утомительному, но, надеюсь, конструктивному…

Вечно тоскующая по родному языку – Поэзии».

Вот мы, читатель, и докопались в археологии поэта до самого глубокого корня в «Дереве Эвелины Шац» – Языка Поэзии!

Поэзия ЭШ – это река, бурно текущая между двух берегов: русского берега – Велимира Хлебникова и другого – итальянского берега, где она встретилась с языком Габриеле д'Аннунцио, которым ЭШ прониклась, но не подверглась его влиянию в творчестве.

А вот Хлебников для ЭШ – гуру, и в русской поэзии он оказал на нее наибольшее влияние. Эвелина посвятила Хлебникову 16 стихотворений и несколько книг-объектов.

Она автор известного проекта «Итальянские художники – Хлебникову», который многократно выставлялся в музеях и выставочных залах Италии и России.

ЭШ всю жизнь с ним общается, что видно сразу и в стилистике, и в форме стихов, основной корпус которых находится в десяти русских книгах ЭШ: трех книгах «Эхо зеркал», в пяти книгах «Иероглиф бесконечности», «Неумолимая орбита» и «Песни Клену».