Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Лежа среди обломков, он грустно констатировал: «И у нас тоже».

Что делалось с залом, не поддается описанию. Скуки как не бывало. В фойе не осталось никого. Казалось, в такой обстановке остается только одно – рассмеяться, махнуть рукой и спуститься по ступенькам в веселящийся зал.

Но Ролан не был бы Роланом, если бы позволил ситуации диктовать ему условия. Он встал, вынул микрофон из зажима, вышел с ним вперед и в четвертый раз бросил в публику трагическое сообщение о Японии. Только на этот раз он не позволил себе ни малейшей паузы и сразу перешел к сути. Оказывается, на улицах тамошних городов такая загазованность, что полицейским приходится надевать противогазы. Выяснилось, что это была метафора. Плохо обстояли дела не только в Японии, но и во всем мире, и в кино в первую очередь. Душно было в этом мире и в этом кинематографе. И только детское кино являло собой глоток кислорода, оно несло с собой свежесть, обновление и надежду. «Кинематографом надежды» назвал Ролан кино для детей.

Через мгновенье он уже полностью овладел аудиторией и говорил еще минут сорок при полной тишине и внимании зала.

Многое могла бы я еще рассказать о Ролане. Значительная часть наших жизней прошла рядом. Иногда сближало, иногда отдаляло. Не могу сказать, что мы дружили, скорее симпатизировали друг другу. А точнее – он мне симпатизировал, а я была попросту влюблена в него, как в человека талантливого, близкого к гениальности. Хотя иногда и раздражалась, потому что характер у него был непростой, временами тяжелый.

Но остановлюсь в своем рассказе: боюсь повториться. О нем столько написано.

Годы в объединении «Юность» – самое плодотворное, хотя и нелегкое время моей жизни. Я растила двоих детей, работала каждый день с десяти до шести, пыталась писать. Устроить детей в ясли и детский сад тогда было очень сложно. А в районе, где я жила с моим вторым мужем, просто невозможно. Помог «Мосфильм». У студии было и то, и другое – совсем рядом, на соседней с «Мосфильмом» улице. Жила я не близко. И вот каждое утро начиналось с торопливых сборов, потом мы ехали на метро с пересадкой в часы «пик», поскольку детские учреждения начинали работу раньше взрослых – в восемь или девять часов. Один ребенок на руках, другого крепко держишь за руку. Толкотня, давка. Помню, как Галка с высоты моего роста вертела головой и радостно говорила: «Сколько народу!» А я готова была проклясть и эту толпу, и эту Москву с ее суетой и многолюдством. А потом еще нужно было дожидаться троллейбуса и ехать минут двадцать.

Сдашь их – Галю в ясли, Вову в садик – и не спеша идешь на студию. Там еще никого. В кабинете тишина, покой. Этот час казался мне самым счастливым за день. Я писала или читала. Никто не дергал, не вовлекал в дела или разговоры. Я всегда любила одиночество, но в те времена неосознанно – просто как передышку.

Потом начинался рабочий день. Приходили люди, жизнь кипела. Мне это тогда было интересно.

Был еще один тихий час в моей жизни – ночью, когда дом засыпал и можно было принадлежать самой себе. Я всё растягивала и растягивала это время. Так и осталось на всю жизнь – ложилась позже и позже, теперь редко раньше пяти укладываюсь. Ночь мне всё больше нравится своей тишиной, покоем и отъединенностью от мира.

Работа редактора увлекла меня. Когда у тебя на глазах вырастает, становится живым и объемным то, чего вчера еще не было, и ты принимаешь в этом посильное участие, это завораживает. Кино затягивает как мало что на свете. Это удивительное движение – от нескольких страниц замысла к сценарию, в котором уже существуют живые люди со своими характерами, судьбами, встречами, расставаниями. Читаешь и радуешься. Или огорчаешься. Чужие поступки, радости и печали завораживают, заставляют задуматься, вызывают протест или сочувствие. Каждый раз заново постигаешь жизнь. Конечно, если сценарий удачный и автор интересный. А потом, если сценарий пошел в производство, у этих людей появляются лица, иногда неожиданные и даже парадоксальные. Они живут на экране, двигаются, меняются. И всё приобретает новую глубину и неожиданность. Конечно, я немного преувеличиваю. Ведь сначала видишь пробы, читаешь режиссерскую экспликацию или режиссерский сценарий. Разговариваешь с создателями, смотришь разрозненный материал. Но всё равно: талантливая готовая картина – всегда открытие. Сколько раз в жизни я испытывала это потрясение.

Конечно, бывали в моей редакторской работе и столкновения, и непонимание, и даже отвращение к тому, что делается. Но в главном мне и сейчас эта работа кажется очень существенной, важной – и моей по сути.

Маршак сказал «Редактор – это человек, который надувает ветром чужие паруса». Почти у каждого автора должен быть оппонент. Человек, задающий вопросы. «А почему? А разве? А зачем?» Доброжелательно сомневающийся. Порой удивляющийся. Иногда это могут быть жена, муж, друг. Но всегда лицо заинтересованное. Идеальный редактор таким и должен быть – любящим, откликающимся на неточность, умеющим подсказать и поддержать.

Мне кажется – может быть, я ошибаюсь, – что сейчас таких редакторов почти нет. Их работа сводится к простому ответу «да», «нет», «берём», «не берём». И если «да» – к отправке автора дальше по инстанциям. Если я права, то надеюсь, что это не навечно. Должна же вернуться кропотливая и спокойная работа по доведению текста до возможного идеала.

Случались моменты, когда я была по-настоящему счастлива – когда удавалось что-то подсказать или, наоборот, убедить в неправильности, неточности. Вероятно, причастность к творчеству, к созиданию, как и само творчество, – прекрасные вещи, за которые, правда, зачастую приходится расплачиваться горечью, муками и даже отчаянием.

Когда-то раз я написала о своей работе так.

Вот сидим мы друг против друга в вечном, неистребимом единении. Я смотрю на него с нежностью и раздражением. Мой закадычный враг, мой заклятый друг. Обольстительный и коварный. Одинаково обещающий радости и неприятности.

Что скрывается на этот раз за его загадочной загадочностью?

Что таится в его потертом дипломате?

Готовый сценарий или заявление о пролонгации?

У вас товар, у нас купец.

Пока он улыбается и справляется о здоровье, не скупясь на медицинские советы, я должна, как шахматист перед очередным туром или Наполеон перед Ватерлоо, просчитать возможные варианты. Если новая заявка, то как отклонить. Если сценарий, то кому направить на консультацию. Если просьба о пролонгации – проблем нет: решительный отказ с взысканием аванса.

Ты ждешь, когда он перейдет к делу, а он всё про искусство, про искусство. И ты, как бы ни была опытна и хитра, на какой-то момент потеряешь бдительность, благодушно расположишься в кресле, и не успеешь оглянуться, как заявку ты приняла, пролонгацию подписала, а сценарий уже лежит у тебя на столе, и ты его почему-то поглаживаешь.