Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Больше всего мы любили ходить к нему на съемки. Это было неповторимо – целое представление.

Никогда не забуду, как на «Айболите» он в гриме Бармалея, стоя по горло в воде, давал режиссерские указания.

Однажды я написала репортаж для журнала «Пионер» со съемок фильма «Внимание, черепаха!» Вот маленький фрагмент.

«Декорация представляет из себя учебный класс. Рядком стоят парты, за партами дети. Всё как на самом деле. Только на полу лежат рельсы, и по ним ездит тележка, на которой закреплена съемочная камера. И еще по классу расхаживает длинный, как журавль, оператор Анатолий Мукасей, специальным прибором проверяя освещенность. Вот он отозвал в сторону Ролана Быкова. Вместе они смотрятся просто прелестно – невысокий Ролан достает ему только до груди».

(Перебью саму себя. Когда они спорили, Ролан говорил: «У длинного всегда недлинный виноват!»)

«Режиссер и оператор совещаются. Юные актеры резвятся. Упал в проход портфель. С парты на парту плывет записка. Шум и гам. Всё как в настоящем классе.

– Тихо! – отрывается от беседы Быков. – Дайте с человеком поговорить.

На минуту становится тихо. А потом опять начинается. Быков вздыхает. Входят взрослые актеры. Бабушка Вовы Васильева – главного героя – актриса Лилия Малкина, учительница Анна Сергеевна – Ирина Азер.

Начинается репетиция.

– Так, Лиля, – обращается Быков к Малкиной. – Ты пойдешь к окну, скажешь: „Душно тут у вас“ – дернешь за веревку. Веревка должна оборваться.

Для проверки он дергает за веревку сам. Веревка не обрывается. Дергает сильнее. Стенка декорации шатается. Веревка не поддается. Подбегает постановщик, начинает возиться с проклятой веревкой. Ролан с Малкиной идут по классу. Останавливаются у последней парты.

Бабушка Вовы – тренер, она в спортивном костюме – прямо со стадиона. В класс она должна входить бодро, энергично, шумно. Заставляет ребят размяться, попрыгать, побегать. Здесь у каждого маленького актера своя задача.

– Вот ты, – говорит Ролан, обращаясь к девочке на последней парте, – ты танцуй твист. Бабушка смотрит на тебя и тоже начинает танцевать.

– И я тоже умею твист, – высовывается ее сосед, исполняющий роль мальчика с вечно измазанным чернилами лицом.

– А ты сиди, до тебя очередь еще не дошла, – говорит Быков. – Ну, попробуем.

Девочка танцует твист. Мальчик с измазанным чернилами лицом – тоже.

– Стоп, – говорит Ролан. – Я же тебе сказал: сиди. Что ты мешаешь?

– Я не мешаю, я твист танцую.

На помощь Быкову бросается второй режиссер Лика Ароновна Авербах.

– Ты слушайся Ролана Антоновича, сиди тихо. Дойдет до тебя очередь, тебе дадут задание.

Ролан дает команду: „Начали!“

Танцует девочка, танцует Малкина, танцует мальчик. Назревает скандал.

Мальчика пересаживают на другую парту. Но там уже сидят двое. И никто не хочет уходить. Сейчас начнутся слёзы.

В это время постановщик дергает за веревку. Веревка, наконец, обрывается. Фрамуга тоже. Грохот, крики. Ролан держится за сердце.

Вот так снимается один из эпизодов этого веселого фильма.

Но мы не будем спешить уходить. Мы еще посмотрим, как Ролан репетирует с остальными первоклашками. Он поразительно меняется сам. То он тихий Ёга, то жеманная Элла, то вздорная Белла. И дети смотрят на него влюбленными глазами, повторяя каждое его движение, и, наверное, вправду верят, что он немножко волшебник».

Эта зарисовочка, к сожалению, не раскрывает подлинную глубину его серьезной и талантливой работы, описать которую я не берусь за давностью лет. И, пожалуй, еще потому, что для этого нужно было находиться на съемочной площадке изо дня в день – наблюдать, сопоставлять, делать выводы. А у меня такой возможности не было. Я ни разу не была редактором на его картинах. Он работал всегда с Натальей Лозинской – строгим, прямым и очень профессиональным человеком. А я только забегала, чтобы прикоснуться, полюбоваться и потешиться. Но результат этих съемок был для меня доступен, как и для всех остальных на свете. Мне очень нравились его картины. Для меня они всегда становились событием, явлением.

Я где-то прочла, что Быков пришел в детское кино потому, что во взрослом в те времена нельзя было говорить в полный голос. Может, это и правда; но не вся правда. Я уверена, что кино для детей было для него органично. У него не было своих детей, но он, как никто, понимал и любил высокую природу детства – его открытость миру, его чистоту и надежду на будущее. Это чувствуется даже в такой трагической картине, как «Чучело». Я считаю, что Ролан был одним из самых талантливых и значительных людей, которые работали когда-либо в кино для детей.

И еще одну историю мне хочется рассказать, потому что в ней он виден таким, каким был – незаурядным, чуть обделенным судьбой, но никогда не сдающимся.

Дело было во время очередного пленума комиссии детского кино Союза кинематографистов. Как всегда на таких мероприятиях, сначала Белый зал был полон, доклад выслушали с вниманием, отмечая про себя, кого похвалили, кого поругали, какие тенденции на тот момент считаются основополагающими.

Это была официальная точка зрения, а в жизни каждого из сидевших в зале она имела немалое значение.

Потом начались прения, и все потянулись в фойе – покурить, поговорить со знакомыми, выпить чашку кофе. К концу третьего часа в зале остались самые стойкие, и те тихо засыпали.

И вдруг председательствующий объявил: «Слово просит Ролан Быков».

Спины выпрямились, лица оживились, из фойе в зал потянулись любопытствующие.

Ролан спустился откуда-то сверху, упругой походкой подошел к сцене, поднялся по ступеням и, еще не доходя до кафедры, стоявшей сбоку, энергично начал речь:

– Я прочел в наших газетах, что дела в Японии идут неважно.

Последние слова он произносил, уже стоя за кафедрой. И тут выяснилось, что из-за этого величественного сооружения выглядывает только его макушка, а слова тонут, упираясь в закрытое пространство.

Из зала крикнули: «Не видно!»

Ролан не растерялся, обошел кафедру слева и повторил, уже стоя рядом с ней:

– Я прочел в наших газетах, что дела в Японии идут неважно.

Из зала пошел смешок, и кто-то снова крикнул: «Не слышно!»

Ролан запнулся и оглянулся на президиум, который сидел здесь же, на сцене, вокруг маленького столика с микрофоном.

Семен Листов встал, широким жестом указал на свое кресло и сказал: «Ролан, садись сюда. Будет и видно, и слышно».

Ролан сел в кресло, придвинул к себе микрофон и в свойственной ему стремительной, напористой манере в третий раз повторил всё ту же таинственную фразу: «Я прочел в наших газетах, что дела в Японии обстоят неважно».

В это время кресло, в которое пересел Листов, с грохотом развалилось, и Семен очутился на полу.