Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

И что с ним ни делали, не подписал. А, видимо, у этих людей или, скорее, нелюдей тоже была своя странная законность – обвинение должно быть признанным – для верхов? для будущего?

Понять это невозможно.

И наконец, самый последний документ от 16 июня 1962 года – «Дело прекращено за отсутствием состава преступления».

Круг замкнулся. «Изобличенный» к тому времени провел много лет в ссылке, скитаясь из города в город, и только после смерти Сталина (и то не сразу) смог вернуться в Москву, хотя в еще одном постановлении Особого совещания при НКВД сказано: «Ермолинского С. А. за антисоветские высказывания выслать из Москвы с запрещением проживать в режимных местах сроком на три года, считая срок с 24 ноября 1940 г.».

Вчитываясь в протоколы допросов, начинаешь понимать, что обвинение высасывалось из пальца. Что, собственно, произошло? Обычная студийная ситуация – профессионального кинодраматурга, автора многих фильмов (в деле есть справка, подписанная начальником 1-го отдела комитета по делам кинематографии, где перечислено 22 картины) попросили доработать сценарий, который уже находился в производстве. Он поначалу отказывался, сценарий ему не нравился, и своих дел было много, но уговорили – затраченные средства, судьба друзей-режиссеров. Какой профессионал не понимает этого? За десять дней что-то слепили. В титрах фамилии Ермолинского не было. Надо думать, он к тому времени начисто забыл об этом мелком деле. Но его заставили вспомнить. Он говорил: «Считаю ошибкой со своей стороны, что поддался этим доводам и переоценил свои возможности, как теперь очевидно, сценарий нуждался не в доработке, а в коренной переделке».

И тут начинаешь сходить с ума по второму кругу. Это ведь не из протокола художественного совета, обсуждающего неудачную и даже, по терминологии тех лет, «вредную» картину. Это – допрос в застенке. Перед Ермолинским не грозный редактор или критик, а следователь. И что говорит этот следователь? «Разоблачение Огнерубова в фильме и в вашем варианте не мотивируется ни логикой драматургического действия, ни ситуациями фильма, ни жизненной правдой». Что это? Сколько раз я слышала подобные слова из совсем других уст… Трагический абсурд нашей жизни, общий тон обвинения, изобличения и там, на худсоветах, и тут, в застенках. Только расплата разная.

И заключение: «Ваша переделка сценария „Закон жизни“ в большей степени затушевала подлинное глубоко вредное существо картины».

Дело прочитано до конца. Закрываю папку, выключаю лампу. За спиной, на соседнем столе шорох перелистываемых страниц, вздохи и уже откровенное всхлипывание. За окном обыкновенная московская улица, спешат люди, останавливаются возле ярких лотков с товарами, что-то покупают или просто так смотрят. Двое остановились поговорить. Жестикулируют. Кто-то, отвернувшись, разговаривает по сотовому. Едут машины. Летний день в Москве.

Я была в Грузии несколько раз – в разных местах и по разным поводам. Очень люблю эту страну, такую красивую и нежную. Именно такой ее всегда ощущала с первой встречи. Люблю ее людей, разных, как везде, но объединенных какой-то общей духовностью, которую для меня не заслоняла ни шумная, часто показная, приветливость и застольное гостеприимство, ни хитроумная деловитость и суетливость, характерная для некоторых слоев и кланов. Особенно близка мне грузинская интеллигенция, часто не богатая и не заметная на общем красочном фоне. Но и в деревнях мне приходилось встречать совсем простых людей, полных достоинства и непоказной значительности.

В середине восьмидесятых отмечался юбилей Наты Вачнадзе и Нико Шенгелая. На юбилей пригласили большую делегацию Союза кинематографистов, в состав которой вошла и я.

Началось не слишком удачно. Была нелетная погода, и мы просидели на аэродроме несколько часов, правда, в депутатском зале, удобном и тихом. То есть тихим он был до нашего появления. Наша немалая делегация заполнила его до отказа. Ну а где появляются кинематографисты, о тишине приходится забыть.

Григорий Борисович Марьямов, возглавлявший поездку, нервничал, расхаживая по залу, и вздыхал: «Боже мой! Там же столы накрыты, всё стынет. Это же грузины!»

Мы тоже вздыхали из сочувствия к грузинам и мысли о грузинских столах. Но, оказалось, зря. Прилетели мы поздно, ближе к ночи. Встречали торжественно – кинематографическое начальство, кажется, и братья Шенгелая тоже. Впрочем, не уверена. К тому времени мы все так устали, что уже плохо соображали. Помню только, что машин было немыслимое количество – чуть не каждому отдельный автомобиль.

Приехали в гостиницу, разместились по номерам. Хозяева простились с нами и уехали. Никаких столов не было. Тогда только пришел к власти Андропов, и мы забыли про его строгий запрет на публичное распитие напитков, вернее, думали, что Грузии это не касается. Мало того, рестораны были уже закрыты, магазины тоже, и поесть было негде. А хотелось.

Но с нами прилетел Марлен Хуциев. Он с замечательной быстротой организовал поездку к своим знакомым, и мы небольшой, но дружной компанией отправились к ним, заехав по дороге в какое-то укромное место, где прямо на улице пекли лаваши. В неглубокой яме на дне светились угли. Тесто налепили на стенки, и через несколько минут мы получили в руки горячие, душистые лепешки, которые тут же разместили на спинке сидения машины, предварительно покрыв ее бумагой. Я сидела сзади и всю оставшуюся дорогу потихоньку отщипывала кусочки и с наслаждением ела.

Нас встретили очень милые люди, правда, полусонные – телефонный звонок их явно разбудил. На столе была скромная еда, вероятно, то, что составляло их повседневную пищу. Наши лаваши пришлись как нельзя кстати. Сидели мы недолго, но как-то очень тепло, по-домашнему – без пышных тостов и громогласных разговоров.

Как добирались обратно, не помню. В номере я рухнула на постель и мгновенно отключилась.

А с утра появились братья Шенгелая, всякое высокое начальство, и началась совсем другая жизнь.

Нас повезли в Кахетию, в имение, где выросла Ната Вачнадзе. Всё было удивительно красиво – и дорога, и имение. Торжественный обед проходил на веранде большого дома. За пределами Тбилиси, видимо, указания правительства уже не действовали. Стол был роскошный, вина тоже. Тосты следовали один за другим. Всё как обычно, только теплее и возвышеннее, потому что Шенгелая и Вачнадзе в Грузии очень любили и почитали, да и в остальном нашем кинематографе тоже. Они не только никогда ничем себя не принизили, но еще были известны тем, что очень много помогали людям, особенно ссыльным, которых Грузия приютила в немалом количестве и всячески опекала. Мне рассказывал об этом Сергей Александрович Ермолинский, который провел там несколько лет после высылки в послевоенные годы. Он поведал, что каждый раз, когда ему подходило время отмечаться в ГБ, туда сначала направлялись Нико и Ната с подарками и улыбками. И потом всё проходило спокойно.