Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Там же, в Грузии, были в ссылке и Заболоцкий, и Фаворский, и многие-многие другие. Разве можно об этом забыть.

Когда закончился обед, мы еще немного погуляли по имению и окрестностям. А потом нас пригласили в автобусы и повезли в замечательное место – храм Алаверды. Не знаю, как сейчас, тогда он стоял полуразрушенный, без купола. Уже стемнело, и над нами сияло звездное небо. Казалось, оно начинается прямо от стен. Горели свечки на железных трубах или перилах, не знаю, как правильно назвать. Они не рассеивали темноту, а трепетали каким-то святым светом, согревая душу.

Многие грузины приехали целыми семьями, и дети бегали по храму, зажигая свечи, рассматривая в их слабом свете остатки росписей на стенах. Просто играли. Их звонкие голоса наполняли высокое пространство и уходили выше – прямо в небо, в звезды, не нарушая торжественную тишину, а делая ее какой-то особенно неповторимой и даже щемящей.

И вдруг среди всего этого, как мне казалось, почти счастья, раздалось пение. Это братья Шенгелая и их друзья запели старинные грузинские церковные песни. Мы все потянулись к ним и стали тесной группой вокруг.

Грузинское многоголосье всегда завораживало меня, а тут – в темноте, тишине, под звездным небом – оно переполняло душу, и мир казался таким прекрасным и возвышенным, как, может быть, никогда в жизни. В моей жизни, во всяком случае. Когда пение закончилось, я вдруг обнаружила, что моё лицо залито слезами.

Мало что в моей жизни может сравниться с этими минутами.

А потом был обратный путь в Тбилиси, неожиданно превратившийся в целое приключение. Мы вышли из храма и расселись по автобусам. Поехали. Но очень скоро выяснилось, что наш автобус не в порядке. Что-то с радиатором. Мы двигались, но очень медленно. Останавливались каждые минут пятнадцать доливать воду. Но грузины не могли допустить, чтобы их гости терпели неудобства. Стали подъезжать машины. Забирали москвичей, а своих пассажиров высаживали в автобус.

Я отказалась. Мне было любопытно, чем кончится путешествие. Притворилась спящей, а сама через приспущенные веки наблюдала за нашими новыми пассажирами. Больше всех меня заинтересовала группа пожилых женщин, вероятно, ровесниц Вачнадзе, хорошо знавших ее. Меня поразили их лица, их манера держаться, их стать и стройность. Ни про одну из них нельзя было сказать «бывшая красавица». А только просто: красавица.

Женщины оживленно общались. Ни в ком не чувствовалось усталости, уныния, отрешенности. Говорили по-грузински, я, естественно, ничего не понимала – но иногда вдруг переходили на русский. Я тихонько спросила своего приятеля Мераба Саралидзе, почему вдруг между собой и на русском? Ответ его меня удивил и позабавил. Мераб объяснил мне, что для грузинской интеллигенции русский, как когда-то в России французский: почти родной. И есть мысли и понятия, которые легче выразить таким образом. «Посмотри у Толстого», – улыбаясь, сказал он мне.

Так мы ехали – ползли через ночную, а потом уже рассветную Грузию. Мимо виноградников, полей, уснувших домов. И то же высокое небо поднималось над нами, манило и странно утешало своей бесконечностью.

А потом звезды побледнели. Голоса и смех затихли. И наш сонный ковчег вплыл в безмолвные улочки какого-то маленького городка, где нас уже поджидал сменный автобус, чтобы мчать дальше в обычный и привычный непокой большого города, где не будет ни этой тишины, ни этого неба, ни этого почти необъяснимого единения человеческих душ.

Не знаю, была ли я когда-нибудь так бескорыстно счастлива, как в эту памятную ночь.

«Мне приснился сон. Я очень редко помню свои сны, иногда какие-то детали. Иногда ощущения. А тут всё так отчетливо. Проснулась – вся подушка мокрая. Мне приснилось, что я умерла и оказалась на том свете. И знаете, там очень неплохо. „Тот свет“ – это поезд с удобными вагонами: мягкие сиденья, уютно. По два человека в купе. Поезд идет, мягко постукивая. Останавливается, забирает новых людей и опять идет. В купе со мной молодая женщина, очень красивая. Может быть, итальянка. Зовут Паола. Но она не мертвая, как я. Она там работает. У нее редкая специальность, она занимается с глухонемыми детьми. Один раз она взяла меня с собой, в такой большой вагон, скамейки вдоль стен, а посередине пусто. И лежат всякие игрушки – мячи, кубики, все очень яркие. И дети играют. Очень тихо, потому что все дети немые. Это очень страшно. А она среди них ходит, ласковая, внимательная. А потом мы опять с ней в купе. И я, понимаете, погибаю от тоски. Я не знаю, сколько лет прошло. Я не знаю, что на земле, как мои дети. Женился ли наконец Володя? Как Галя живет, как ее ребятишки? И я умоляю эту женщину, Паолу, когда она выйдет, а она время от времени возвращается туда, в настоящую жизнь, я умоляю ее позвонить и узнать, что с ними, как они. А она мне говорит, что не может, что она дала подписку ничего из того света на этот не переносить и не рассказывать, и наоборот. А то она потеряет работу. Но я ее упрашиваю, я плачу. У меня такая тоска, что просто не могу. Я ей говорю: „Зачем вам здесь жить, оставайтесь там, пока живы. Вы молодая, красивая, зачем вам это?“ А она говорит, что ей здесь нравится, здесь спокойно и всегда одно и то же, если бы можно, она бы здесь навсегда осталась, но там мать, сестры, им нужно помогать. А я говорю: „Вот видите, вы о них знаете, а я ничего о своих детях не знаю. Помогите мне“. Она молчит. А потом ей нужно выходить, я стою у окна, молча плачу и на нее смотрю. Все заходят, она одна вышла. Остановилась на платформе, взглянула на меня, и я по ее глазам поняла – узна́ет. И проснулась. Очень тяжело было…»

Пожилая женщина, лет шестидесяти, пожалуй, даже еще красивая, но какая-то очень усталая, поникшая, рассказывала мне это на балконе двухместного номера пансионата, где мы с ней, сидя в плетеных креслах, грелись в лучах последнего неяркого осеннего солнца.

Сезон уже закончился, народу в пансионате было совсем мало, всё какие-то случайные люди, и я несказанно обрадовалась, когда ее поселили в мой номер. Могли ведь и удружить какой-нибудь шумной теткой, из тех, что любят компании и общения. А моя Ася Сергеевна оказалась женщиной очень тихой, деликатной и малоразговорчивой.

Я приехала сюда отдохнуть от суетливой своей жизни. Мне хотелось молчать, слушать море, читать книги и ни о чём не думать.

Мы с ней жили замечательно. Когда я просыпалась утром, ее уже не было. Она ухитрялась вставать так тихо и незаметно, что я ни разу не проснулась. За завтраком мы здоровались. За обедом я иногда подходила к ней, спрашивала о ее здоровье. После ужина мы обычно гуляли вместе. За всю прогулку мы обменивались несколькими словами, не больше.